но при этом неутомимо, проклято знанием истинной формы пустоты, обречено на вечные поиски второй половинки. Им двигало одно-единственное качество, отчаянная потребность в недостижимом признании.
Чудовище Гидеона не имело постоянной формы и безостановочно менялось, заметное только когда стояло в тени на краю поля зрения, и при этом прямо на него не могли взглянуть. Миниатюрное, оно было вездесуще, как пчелиное жало или эмболия, пузырек, закупоривший вену. Огромное, оно было безустанно, как фанатизм или климатические изменения. Чудовище Гидеона выглядело как бесплодные царства, карту которых он никогда не сумеет составить, и героический конец, которого он никогда не достигнет. Он составил свое чудовище из знакомых вещей, всякой всячины, какую только сумел набрать: глаза – из его бессмысленных достоинств, жилы – из главного порока. Гидеон взял скорбь, от которой никогда бы не скрылся, и привязал ее к чудовищу вместо тени. Его переполняли воспоминания: свежий осенний воздух, первый укус яблока, поцелуй в испуге на парижском мосту. Его сковывали нерушимые цепи мимолетной радости, испытанной и утраченной Гидеоном.
Когда он открыл глаза, чудовище уже двигалось. Оно медленно шло по дворику, поглощая все на своем пути, словно затмение. Серое небо, с которого лил дождь, потемнело настолько, что на нем уже виднелись проблески недосягаемых звезд – актеров комедии с трагическим концом, спокойного действа, которое не продлится долго. Париса замерла, ее лоб блестел от пота, а взгляд смягчился от понимания и вместе с тем – страха. Она заметила чудовище издалека и дико вытаращилась на него, едва не поглощенная ужасом. Тогда Гидеон изменил ее оружие. Вместо меча в ее руке возникла игрушка, волшебный шар – встряхни его, и он даст ответ на любой вопрос, без устали мотавшийся в глубинах ее души. Подскажет мысль, чтобы она осталась жива и не сложила руки. Любую нужную мысль.
Этого хватило, чтобы расчистить ей путь для безумного восхождения на разрушенную стену замка. Париса истекала кровью, доспехи ржавели; замок таял. Сон поглощал сам себя, создавая безвыходную бесконечную ловушку. Париса с трудом пыталась подтянуться, крепко сжимая в одной ладони волшебный шар, и Гидеон подал ей руку – как раз в тот же миг, когда наступающую ночь пронзило воплем гнева.
Из пропадающего замка вдруг показалась рука и схватила Парису за ногу. Это Далтон пытался выбраться из ловушки.
Париса лягнула его, хотя сама уже с трудом цеплялась за Гидеона. Тот стиснул зубы и намечтал себе якорь, но вот уже Париса Камали не была объектом его снов, и на ее действия он повлиять не мог. Показалась голова Далтона, который потел от натуги и изрыгал проклятия. Тем временем из распадающегося сна Гидеона вздыбилось благородным скакуном нечто призрачное и столь же кошмарное, подобие распахнутой голодной пасти. Париса еще больше ослабила хватку, теряя решимость, или же это таяла ее телесная форма. Диверсанты Уэссекса пропали, поглощенные, беспомощные в этом мире и в следующем. Остались Париса и Далтон, какие бы узы их ни связывали. Если бы Гидеон вытянул Парису, то следом за ней вытащил бы и Далтона. И тогда все оказалось бы тщетно.
Гидеона посетило оглушительное озарение: Парису ему не спасти. Голова слегка пошла кругом от мысли, что чудовище впитало не всю грусть, даже после смерти Нико. Неиспытанной боли оставался еще океан, и его края поднимались, подпитанные талыми водами от ледников сожаления, отчаяния и стыда. Эта боль была как временная петля, вечное метание между двумя точками в жизни: встречей с Нико и его кончиной. А Гидеону хотелось пусть раз, но стать полезным, и не для кого угодно, а именно для Парисы. Стать для нее тем, кем ему не удалось стать для Нико.
Впрочем, одного желания мало. Мало кого-то просто любить. Можно давать, давать и давать, но любовь не вернется, а если вернется, то умрет молодой. Чего-то просто никак не спасти, и понимание этого – странное и ужасающее признание Гидеоном того, что властен он только над собой и ни над чем больше, – гильотиной отсекало надежды. Крошило и без того разбитое сердце. Пришла пора очередного прощания.
Пальцы Парисы выскальзывали из ладони Гидеона. Далтон же вцепился ей в волосы, потащил назад, а сам полез вверх. Гидеон осознал, что, отпустив Парису, он принесет жертву; остановит апокалипсис, который Либби Роудс пыталась предотвратить. По иронии судьбы, ему выпало завершить то, ради чего невольно погиб Нико.
Осознав это, Гидеон посмотрел в глаза Парисе, и та кивнула: да, давай, отпусти. Она швырнула ему волшебный шар. Ее выброшенная вперед рука на миг застыла…
…и Гидеон вцепился в нее, потянул на себя.
Вместе с Далтоном.
– Что ты делаешь? – ахнула Париса, а Далтон, победно брызжа слюной, уходил все дальше от воронки, от слива, в который утекало сознание Гидеона. Гидеон открыл рот, чтобы ответить, но тут Далтон рванулся, выкинул вперед руку, а потом…
Гидеон пришел в себя на полу незнакомой комнаты.
Моргнул.
Еще раз.
В воздухе над ним висела пелена густого дыма.
Перед глазами блестело золотое кольцо, курящийся ствол пистолета. Смутная фигура склонила голову набок, присматриваясь к Гидеону, а потом медленно приставила дуло к его лбу.
Гидеон изможденно опустил веки. Где-то в глубине разума прозвучал голос, как из полузабытого сна: «Все решительно так».
VIII
Натурализм
Либби
Короткий вскрик отвлек ее от разговора с Тристаном, напомнив о срочном деле.
Значит, Тристан хочет уйти? И что? Она всегда знала, что он не способен на ту верность, на которую способна она, что ему чужды те же моральные принципы. На мгновение она возненавидела его как никого и никогда, с одним поразительным исключением – себя же. Сознавая всю важность и глубину момента, Либби отпустила Тристана, без труда, особенно когда увидела его лицо: маску пустоты, облегчения, с которым он сложил с себя ответственность. Его обязательства перед ней закончились, но, возможно, это и к лучшему, осознала Либби, ведь до сего момента все между ними было пропитано чувством вины. Раз он умывает руки, то и ладно, хорошо, больше не придется изображать перед ним раскаяние.
Она не сожалела об убийстве Эзры, об убийстве Атласа. Не сожалела об убийстве Нико. Чувства, вызванные их смертями, были неизмеримо далеки от угрызений совести.
Она убила еще одну частичку собственного сердца, ту, в которой заключалось все, что значил для нее Нико де Варона: его обезоруживающее несовершенство, каждый проблеск невыносимого и неизбежного восхищения, каждую унцию того, что в прочих вселенных просто не могло быть ничем иным, кроме как
