Читатель может с недоверием отнестись к моему повествованию о рыжих, но почему-то моими соседями оказались несколько человек, на мой взгляд, с редкого цвета шевелюрами. Сами посудите: Толян, сын тёти Тани, великий мастер сапожного дела, он же и классный закройщик, дядя Лёва Фридман, о нём речь пойдет дальше, его сын Исаак и Венка.
Мне его до сих пор жаль, ведь я его помню совсем малышом — нервным, задёрганным мальчонкой, когда мы с его братом старались защитить неспособного постоять за себя человечка от беспощадного уличного хулиганья, переживали, когда и над нами измывались всякие Тольки Мироеды и другие безмозглые носители зла. И ещё один парень, он был намного, на несколько лет, старше нас с Игорьком, — Шура, сын тёти Любы Брук, из дома номер двадцать шесть, тоже имел красноватый цвет волос, но он ни с кем из уличных не только не якшался, но и знаком-то не был. Кроме меня, ибо жили мы по сути, в одном дворе и связывала нас в течение нескольких лет одна цель — обмен книгами. Так же, как и с его братом Борей. Отец их, очень старый человек в очках, служил в госбанке. По нашим понятиям — большим начальником. Шура благополучно после окончания школы поступил в офицерское училище, но мне не привелось увидеть его ни курсантом, ни в золотых погонах, потому что наступил тысяча девятьсот пятидесятый год и в моей жизни произошёл столь резкий вираж, что пришлось «пикировать» по просторам Родины четыре с половиной года, подгоняемому, а точнее сказать — гонимому, изменчивым и беспощадным вихрем судьбы в образе «человека с ружьём».
…А сейчас, летом сорок седьмого, мы с Игорем, забравшись на чужой сеновал, читали в своё удовольствие книги, радовались и печалились о судьбах придуманных, но оживших в наших головах героев, и жизненное небо простиралось над нами голубым, чистым и безоблачным — нам исполнилось по пятнадцать лет, и бесконечная перспектива, полная радостных открытий и разнообразных интереснейших событий, манила и звала вперёд.
Дома жилось терпимо. После отпускного возвращения из коммуны на целый месяц отношение ко мне родителей изменилось, меня не шпыняли по пустякам, к тому же я стал рабочим человеком и сам себе добывал средства на пропитание и содержание. То учеником токаря, то слесаря, то подсобным рабочим, короче говоря, на заводе не было принято отказываться от любого поручения, не зазорно взяться и за рытьё траншеи чернорабочим.
Работы эти меня, честно сказать, не увлекли. Хотелось чего-то другого, более интересного, значительного. Захватывающего. В мечтаниях — героического.
Самым захватывающим во время отпуска, тем не менее, оказалось чтение книг. Соскучился. Но это не профессия..
Настоящую работу мне помог найти Игорёшка — научиться сапожному ремеслу — вечная профессия. Необходимая. Но об этом — другое повествование.
А тогда, приходя к другу по «чернокнижным» делам, так называл наше увлечение мой отец (охотно, кстати заметить, читавший «на сон грядущий» приобретённые мной книги). Я не мог не сблизиться с семьей Фридманов. Хотя меня всегда интересовали и притягивали необычные, не как все, люди, непохожие на остальных.
Рыжим, причём очень ярким, уродился и колченогий глава семейства Фридманов, великий труженик, вызывавший у меня восхищение. Он с раннего утра и дотемна, весной, как только становилось тепло, всё лето до поздней осени, ремонтировал всевозможную обувь обитателей нашей улицы. Брал дядя Лёва — так звали знаменитого чеботаря-универсала — за свою работу по-божески, а с бедных — совсем немного, приводя в порядок обутки всех размеров, фасонов и состояния, причём делал это с замечательным знанием дела, добросовестно, крепко — на совесть.
Это была по-своему знаменитая личность. Более выдающимся и известным слыл лишь закройщик высочайшего класса Сурат, живший и трудившийся в собственном большом доме в соседнем дворе. Его знал весь Челябинск. Всё крупное начальство, их жены и родственники обшивались у него. К тому и к другому занимались длинные очереди. Эти личности были известны каждый по-своему. Хотя дядя Лёва представлял из себя менее чем метрового уродца с пышной шевелюрой и смешно болтающимися детскими ножками, аккуратно зашитыми в мешочки из женских старых чулок, и должен был вызывать, особенно у нас, пацанов, дикий хохот, ничего подобного на моей памяти ни разу не произошло — его уважали все в округе. Даже дети не позволяли себе и за глаза насмехаться, не то что глумиться над его нелепой внешностью. Мы, мальчишки, понимали, что чеботарь дядя Лёва заслуживает большого уважения. За то, что он по-настоящему Человек. Трудился и жил для людей, для нас всех. В это слово мы, уличные пацаны, вкладывали особый смысл, и этого звания удостаивались далеко не все, точнее скажу, очень немногие. Мы интуитивно чувствовали, кто есть кто.
Тогда, прибегая в гости к Игорёшке, я уяснил, что истинного уважения достойны не физическая красота и не высокий чин, даже не пачки денег в карманах, а другое, то, чем владел дядя Лёва, — доброта, понимание, в каком положении человек находится, снисходительность, что этот человек из себя представляет в самом деле, и труд ради людей. Для людей. Желание помочь им, когда эта помощь требуется. Необходима.
Обычно мы занимались ребячьими играми на выстланном округлым булыжником дворе дома номер семьдесят девять или забирались на сеновал двухэтажного сарая, кстати заметить, принадлежащего семейству Суратов, — в нём жила их корова, и находившегося напротив барака, и там, на сеновале, мы, как правило, читали книги. К этому времени нам с Игорем удалось приобрести приблизительно по два десятка томов. Даже больше. Ими-то мы и упивались.
Начали с тоненьких и маленьких приложений к журналу «Советский воин». Накопив деньжат на сдаче макулатуры, металлолома и бутылок, повадились, как я уже упоминал в магазин «КОГИЗ» и к продавцу (или директору другого магазина) дяде Мише Яшпану. Он, сам больной и старый человек, но опытнейший книголюб, знаток, приучил нас к беллетристике, время от времени одаривая нас «по блату» шедеврами, как он однажды пооткровенничал, мировой литературы. Мы читали и зачитывались его книгами. Стоит вспомнить лишь «Бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, от проделок которого мы впадали в неописуемый восторг и не раз перечитывали с хохотом изрядный по объёму том. Постепенно появились у нас и «серьёзные» книги: тома невыкупленных подписных изданий собраний сочинений классиков русской и мировой литературы, за которыми я гонял в субботние и выпавшие на будние дни выходные из посёлка Смолино в Челябу, а там на трамвае на ЧГРЭС — где приютился этот магазин — драгоценная для нас находка. Мы пировали!
В обоих магазинах всегда мельтешили настоящие «библиофилы», личные библиотеки которых составляли сотни, а то и тысячи томов. Но суетились и спекулянты.
Кое-что из «дефицитного» перепадало нам и от них. Так начинали комплектоваться наши (Игоря и моя) личные библиотеки. От знакомого, уже очень пожилого, библиофила узнал, что многие песни, значившиеся в моём рукописном «поэтическом» альбоме как народные, имеют своих авторов, одним из которых оказался Есенин, «запрещённый» поэт. Почему он «запрещён», я сначала понять не мог. После догадался: наверное, потому что его похабные песни гарланят блатные во время своих сборищ на улице Свободы. Как и «запрещённая» «Мурка». Его прекрасные стихи попали в разряд проклятых. От свободских пацанов я слышал: если при «дяде-гаде» (милиционере) запеть кровавую «Мурку» иди «С одесского кичмана бежали два уркана», то схлопочешь несколько лет тюрьмы. И за еврейские хохмаческие песенки — тоже.
Я подозревал, что многие уличные и воровские, блатные «романецы» не мог сочинить такой чудесный поэт, как Есенин, автор «Выткался над озером алый цвет зари…», что ему приписывают чужое. Узнал я, что звали его Сергеем. И что погиб он трагически, вскрыв себе вены и написав посмертное стихотворение собственной кровью. Честно признаться, мне совсем не верилось в эти страшные байки, но сама личность поэта, его жизнь вызвали у меня жажду узнать правду о нём, прочесть напечатанные его стихотворения и отделить пошлые, похабные частушки-подделки, приписываемые ему, от строк: «Ты поила коня из горстей в поводу» или «Письмо к матери». Подобное мог написать лишь гениальный поэт! Такой, как Пушкин, Лермонтов, произведения которых я тоже очень любил и кое-что знал наизусть, — сами заучились, не зубрил.
В то же время, в сорок пятом, сорок шестом годах, я ещё кропал собственные стихи на любовные и исторические темы, но, прочитав поистине «кровью сердца» написанное «Вы помните…», осознал, что это не мое призвание — стихи получались плохими, и, устыдившись, больше уже никогда не брался за перо, чтобы клепать вирши. А похабные, блатные «романецы», слышанные мною на улице часто под бренчанье гитары от приблатнённых доморощенных «бардов», уверен, никакого отношения к Сергею Есенину не имели. Не могли иметь. Хотя бы из-за дикой безграмотности.
