— Всё в порядке, ребята, — поспешила заверить друзей Вера, — устала, наверное. На минуточку, прошлую ночь я ещё в поезде ночевала. И тут с вами прям — с корабля на бал! Расскажите лучше вы о новостях из своей жизни, — попросила Вера устраиваясь на коврике поближе к костру и обняв руками подтянутые к груди колени.
Глядя невидящим взглядом в костёр. Вера слушала, не слыша рассказ… то ли Игорька, то ли Димки, погрузившись в детские воспоминания.
Она помнила, как тётушка брала её с собой в гости к тёте Наташе, когда женщины собирались погадать на кофейной гуще и поболтать за сигаретой. Вере тогда исполнилось года четыре, но она помнила, что ей было гораздо интереснее сидеть на коленях у тётушки и с умным видом заглядывать в знаки на кофейной гуще, чем играть с детьми тёти Наташи. Со слишком серьёзной и нелюдимой Иркой Вере было скучно, а шебутного Игорька маленькая Вера откровенно побаивалась. Игорёк бегал по огромной квартире, забегал на балкон к взрослым, а потом останавливался, как вкопанный перед Верой. Маленький Игорёк, сильно шепелявя, говорил, что "Вея касияя" и он, когда вырастет "басой как папа", обязательно "зэнится" на Вере. Но больше всего Вера боялась, когда Игорёк пел: "пачичуй меня ты, пачичуй…" и тянулся целовать ей руки.
Тётя Лида и тётя Наташа громко смеялись над романтически настроенным Игорьком, и несмотря на протесты Веры, отправляли детей играть вместе в детскую и не мешать взрослым. Как-то незаметно, Вера и Игорёк подружились. И несмотря на то, что родители Веры жили в квартале от квартиры тёти Лиды и бабули, Вера считала своим "домом" именно квартиру тётушки. Здесь она проводила большую часть времени, нередко живя в комнате с бабулей неделями, изредка приходя к родителям "в гости".
Димка стал их соседом немного позже. В памяти Веры сохранилось, как тётушка говорила с бабулей о том, что дядя Саша, который жил вместе со своей матерью в квартире над ними, собирается жениться на женщине с ребёнком. Вера помнила, как маленький Димка, прятался за юбкой матери, и с интересом поглядывая на новых соседей. Несколько лет спустя, мать Димки родила младшего сына и пасынок в семье отчима стал лишним…
Вера не заметила, как уснула от усталости и переизбытка впечатлений. Ребята тихонько накрыли Веру пледом, а сами остались у костра до утра.
Возвращаясь с Мангупа, Вера ловила себя на мысли, что эта поездка — прощальная. Именно в этой короткой вылазке с ночёвкой она прощалась с Димкой, Игорьком и их детской дружбой. Вера не знала, откуда в ней взялась эта уверенность. Она просто поняла это.
Так и случилось. Ещё некоторое время Вера общалась с Димкой и Игорьком, но постепенно общение сходило на нет, а через несколько лет их пути окончательно разошлись…
По возвращению с Мангупа, Вера безмятежно спала в чистой, пахнущей лавандой постели, мешочками с которой бабуля щедро перекладывала постельное бельё и верхнюю одежду. Закрывая глаза, Вера вспоминала, как в детстве они с бабулей ходили на горные плантации — собирать лаванду. Потом лаванду сушили на балконе и раскладывали по тряпичным мешочкам с завязками, сшитыми бабулей на старой, немецкой швейной машинке. Бабуля, как и многие бабули, часто рассказывала, что эту самую швейную машинку вывезли после войны, аж из "самой" Германии, а потом мать деда, бабушкина свекровь, подарила в качестве свадебного подарка невестке. В то время это был шикарный подарок.
Вера с улыбкой на губах закрыла глаза… было так приятно ненадолго откинуть в сторону учёбу и окунуться в мир детства, пахнущий лавандой и бабушкиными "фирменными" пирожками. Вот так, в очередной раз, слушать бабушкины рассказы про свою молодость, про детские проказы отца Веры, про саму маленькую Веру…
Засыпая, Вера неожиданно перенеслась в… табор, в котором жила Мири…
***
Минуло несколько лет и зим, табор Бахтало с каждым годом становился богаче и многочисленнее. Пару вёсен назад община Бахтало объединилась с ещё одним табором "детей дорог". За это время многие молодые люди возмужали, нашли себе пару и теперь во время стоянок между взрослыми, носились стайки разновозрастной ребятни. Следующее поколение малышей ещё сидели на руках, или за спинами женщин. Упитанные детские мордашки и новые наряды женщин, красноречивее слов говорили о том, что в это неспокойное время, Бахтало удалось создать свой собственный тихий мирок.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Бегала среди весёлой, беззаботной, мелюзги и Зарина, вторая дочь рожденная Каце — маленькая копия своей бабушки Зоры. Как всегда, первой о появлении малышка узнала Мири.
После того, как Каце разродилась мертворождённым мальчиком, Мири, как всегда безапелляционным тоном, заявила приёмной матери: “Не плачь, ещё не пришло время для сына. Жди лучше свою мать, которая вернётся к тебе дочерью”.
Так и произошло — не прошло и года после потери сына, как Каце родила недоношенную, но очень крепкую девочку.
— Негоже называть живых именами мёртвых, — сказала Мири Каце, после того, как впервые увидела новорожденную малышку, — Назови девочку Зариной, так ты почтишь светлую память о матери и не испортишь девочке судьбу.
— А когда ты встретишь свою судьбу? — Спросила Каце у приёмной дочери. — Совсем скоро ты уже вполне будешь готова сама стать женой и матерью.
— Моя судьба ещё слишком далеко от меня, — чуть слышно ответила Мири и перевела разговор на другую тему, — отдыхай, набирайся сил, Зарине будет нужно твоё внимание. Она как и её бабушка, твоя мать — огонь в пышной юбке, — улыбнулась Мири и погладила приёмную мать по руке.
К слову, роды Каце, стали первыми, на которых Мири впервые была помощницей Гюли. Ещё немного и Мири сама сможет стать повитухой. Да и о травничестве Мири уже достаточно много знала. Так получилось, что у Мири был врождённый дар, она знала о травах на каком-то подсознательном уровне: она знала от чего помогает та, или иная трава, как и когда нужно собирать, как принимать, с чем сочетать. Правда, не знала названий трав совсем. В этом Мири помогала старуха Гюли.
После происшествия со спасённой кобылой, Мири больше не слышала в свой адрес презрительного "ведьмино отродье", но чувствовала, что цыгане из общины относятся к ней с недоверием и… лёгким страхом. Гюли тоже понимала, что у Мири врождённый дар, но не знала какой. И тоже, как и остальные, боялась в душе самого худшего, хотя всегда прилюдно защищала Мири от нападок и старалась сгладить конфликты: когда прикрываясь авторитетом самой старой и "повидавшей виды", когда прикидываясь, ничего не знающей немощной старухой. Мол: "Мири ещё слишком молода, чтобы осознавать свой дар и пользоваться им для разрушения".
О чём-то Гюли догадывалась, о чём-то нет. Одно, пережившая мужа и детей, старуха знала точно: Мири сейчас и сама не понимает, какую "силу" носит в себе. А ещё знала, что конфликт скоро назреет. Каждое движение Мири расценивалось и оценивалось, осуждалось и обсуждалось, как за закрытыми пологами кибиток, так и на всеобщих советах. Вроде бы, Мири и ничего не делала сейчас вызывающего, или разрушающего, но страх… Страх, поселившийся глубоко в сердцах и душах цыган, видевших воочию, и передававших из уст в уста, историю о том, как маленькая девочка варила зелье для кобылы — прочно врезался в память.
Ясно было и то, что одно, даже пустяковое, событие может запустить трагическую цепочку и Мири быстро станет изгоем.
Впрочем, и сама Мири это понимала. Особенно остро Мири это поняла после того, как Каце в очередной раз разродилась мёртвым сыном. Уже вторым… Опуская в могилу маленькое тщедушное тельце не названного сына, Годявир не мог сдержать слёз, а Каце рыдала навзрыд. Тогда Мири поняла — пора покидать табор, пора уходить. Пока Мири рядом, Каце не сможет родить сына, слишком сильна сила Мири, не дающая сыну родиться на свет. И при этом Мири понимала, что ещё слишком молода, чтобы выжить в одиночестве.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На следующий день, после похорон второго мертворождённого сына Каце и Годявира, Мири, подошла к Бахтало, и как обычно, в своей привычной манере разговора, без предисловий, подошла к делу:
