даст что-то иное.Прикасается горе ко мне –Оттого стану я безмятежней,Устремлюсь к миру духа извне,Устремлюсь – и не стану я прежней.Тогда с берега нашего яБуду видеть тебя и твой берег,Подожди же, родная моя,Мы с тобой будем вместе, я верю.Моя Вера с Надеждой придут,Словно ангелы – дочери грусти,И к тебе поведут, и мой духВ дом на том берегу к тебе впустят.
Какими бы испачканными кляксами, несовершенными и слабыми ни были эти строки, они оставили на лице Бет след невыразимого утешения, ибо единственным, о чём она сожалела, было то, что ею было сделано так мало, но стихи, казалось, убеждали её в том, что жизнь была прожита не напрасно и что её уход не принесёт родным отчаяния, которого она боялась. Пока она сидела, сжимая в руках листок, обугленное полено в камине развалилось на части. Джо вскочила, разворошила угли в камине и подкралась к кровати, надеясь, что Бет заснула.
– Я не сплю, но так счастлива, дорогая. Видишь, я нашла это и прочитала. Я знала, что ты будешь не против. Неужели я стала для тебя всем этим, Джо? – спросила она с задумчивой, смиренной серьёзностью.
– О, Бет, намного, намного больше! – И голова Джо склонилась на подушку рядом с головой сестры.
– Тогда я не считаю, что прожила свою жизнь впустую. Я не так хороша, какой ты меня описала, но я старалась поступать правильно. И теперь, когда уже слишком поздно даже начинать делать что-то большее, это такое утешение – знать, что кто-то так сильно любит меня и чувствует, что я чем-то помогла.
– Больше, чем кто бы то ни был во всём мире, Бет. Раньше я думала, что не смогу отпустить тебя, но я свыкаюсь с мыслью, что не теряю тебя, что ты станешь значить для меня больше, чем когда-либо, и смерть не сможет разлучить нас, хотя кажется, что грядёт разлука.
– Я знаю, что смерти это не удастся, и я больше не боюсь её, потому что уверена, что останусь твоей Бет, буду любить и помогать тебе больше, чем при жизни. Ты должна занять моё место, Джо, и быть всем для отца и матери, когда меня не станет. Они обратятся к тебе за помощью, не подведи их, и если тебе будет трудно справляться в одиночку, помни, что я не забуду о тебе и что ты станешь счастливее, помогая своим близким, чем если ты напишешь великолепные книги или объездишь весь мир, потому что любовь – это единственное, что мы можем унести с собой, когда уйдём в другой мир, и она облегчает наш конец.
– Я постараюсь, Бет.
И именно тогда Джо отказалась от своих прежних устремлений, посвятила себя новому и лучшему призванию, признав убожество остальных желаний и почувствовав благословенное утешение веры в бессмертие любви.
Итак, весенние дни приходили и уходили, небо прояснялось, земля покрывалась зеленью, цветы довольно рано начали распускаться, и птицы вернулись как раз вовремя, чтобы проститься с Бет, которая, как усталый доверчивый ребёнок, цеплялась за руки, которые направляли её всю жизнь, а теперь отец и мать нежно провели её по Долине Тени, чтобы вручить Богу.
Редко, разве только в книгах, умирающие произносят запоминающиеся слова, удостаиваются видений или уходят с блаженным выражением лица, и те, кто провожал многих умирающих, знают, что для большинства из них конец наступает так же естественно и просто, как сон. Как и надеялась Бет, «отлив прошёл легко», и в тёмный предрассветный час, на той же груди, на которой она сделала свой первый вдох, она тихо сделала свой последний выдох, без прощальных слов, но с любящим взглядом, с лёгким «ах».
Со слезами и молитвами мать и сёстры нежными руками подготовили её к долгому сну, который никогда больше не омрачится страданием; их благодарные глаза увидели на лице покойной прекрасную безмятежность, которая вскоре пришла на смену печальному терпению, так долго терзавшему их сердца, и с благоговейной радостью поняли, что смерть их любимицы явилась ей как добрый ангел, а не как призрак, наводящий ужас.
Когда наступило утро, огонь в камине погас впервые за много месяцев, место Джо опустело, и в комнате наступила тишина. Но птичка беспечно пела на распускающейся ветке неподалёку от дома, подснежники только что распустились под окном, и весеннее солнце лило свой свет, как благословение, на безмятежное лицо на подушке, лицо, полное такого лишённого страдания покоя, что те, кто любил его больше всего на свете, улыбались сквозь слёзы и благодарили Бога за то, что Бет наконец хорошо.
Глава 18
Учимся забывать
Нотация Эми пошла Лори на пользу, хотя, конечно, он понял это только гораздо позже. Мужчины редко осознают такие вещи, потому что, когда женщины выступают в роли наставниц, владыки всего сущего игнорируют советы, пока не убедятся, что они сами намеревались поступить именно так, как им советовали. Затем они действуют в соответствии с этим советом, и, если добиваются успеха, они признают заслуги немощнейших сосудов[144] лишь наполовину. Если же они терпят неудачу, то великодушно возлагают на женщин всю ответственность за это. Лори вернулся к своему деду и был беззаветно предан ему в течение нескольких недель, и старый джентльмен заявил, что климат Ниццы чудесно повлиял на внука, посоветовав ему испытать это воздействие снова. Молодой джентльмен только об этом и мечтал, но после того, как он получил такой нагоняй от Эми, даже слонам вряд ли удалось бы затащить его туда. Гордость не позволяла ему вернуться, и всякий раз, когда его желание поехать усиливалось, он подкреплял свою решимость, повторяя слова, которые произвели на него глубокое впечатление: «Я презираю тебя», «Сделай что-нибудь исключительное и заставь её полюбить тебя».
Лори часто прокручивал эту тему в своей голове, и вскоре дошёл до того, что признал: он действительно был эгоистичным и ленивым, но потом подумал, что когда у человека большое горе, он может предаться всевозможным капризам, пока не переживёт свою боль до конца. Он осознал, что его растоптанные чувства теперь совершенно умерли, и, хотя он никогда не перестанет быть преданным плакальщиком, не было никакого повода носить траур демонстративно. Джо не полюбит его, но он мог бы заставить её себя уважать и восхищаться им, совершив поступок, призванный доказать, что отказ девушки не испортил ему жизнь. Он всегда собирался что-нибудь сделать, и совет Эми был совершенно излишним. Он только ждал, пока вышеупомянутые растоптанные чувства будут пристойно похоронены. Сделав это, он ощутил, что готов «скрыть своё разбитое сердце и продолжить трудиться».
Как Гёте, испытывая радость или горе, выражал это в песнях, так и Лори решил забальзамировать свою любовную печаль в музыке и сочинить реквием, который должен был растревожить душу Джо и растопить сердце каждого слушателя. Поэтому в следующий раз, когда старый джентльмен решил, что внук стал беспокойным и угрюмым, и велел ему уехать, Лори отправился в Вену, где жили его друзья-музыканты, и принялся за работу с твёрдой решимостью выразить себя в музыке. Но то ли горе было слишком велико, чтобы воплотиться в музыке, то ли музыка была слишком бестелесной, чтобы поддержать смертного в печали, но вскоре он обнаружил, что написать реквием в данный момент ему не по силам. Было очевидно, что его разум ещё не пришёл в рабочее состояние, и мысли необходимо было прояснить, так как он поймал себя на том, что на пике меланхоличного напряжения напевает танцевальную мелодию, которая живо напоминала о бале в честь Рождества в Ницце, особенно о толстом французе, и из-за этого сочинение трагического произведения на время приостановилось.
Затем он попробовал написать оперу, ибо поначалу ничто не казалось невозможным, но и здесь перед ним встали непредвиденные трудности. Он хотел, чтобы Джо была главной героиней, и призвал на помощь память, чтобы вооружиться нежными воспоминаниями и романтическими образами своей любви. Но память предала Лори, и, словно одержимая своенравным характером девушки, позволяла вспомнить лишь странности, недостатки и причуды Джо, выставляя её только с самых неприглядных сторон – выбивающей половики с головой, повязанной пёстрым платком, забаррикадировавшейся от него диванной подушкой или обливающей холодной водой его страсть а-ля миссис Гаммидж, – и непреодолимый смех портил романтичную картину, которую
