и дым, и тот особый нежилой дух, что появляется в домах, долго стоявших без хозяина, — и опасался, что это ещё сон. Что стоит посмотреть, и окажется, всё это — травы, и мягкая соломенная постель, и тёплый дом — объясняется чем-то другим, о чём он забыл и не хочет вспоминать.
Но скрипнула дверь, и повеяло холодом, а вслед за тем раздался тихий смех. Смеялась Хельдиг, а раз уж она здесь была, бояться нечего.
И Шогол-Ву открыл глаза.
Хельдиг прошла в дом, всё ещё смеясь, и поставила на стол корзину, которую удерживала двумя руками.
— Смотри, — позвала она. — Нас наказали.
Шогол-Ву посмотрел. Дом был так мал — для того, чтобы встать у стола, было достаточно подняться с постели. Да ещё пригнуться: потолок нависал.
В корзине била хвостами рыба. Крупная, свежая рыба, даже больше, чем нужно двоим, чтобы насытиться.
— Это хорошая рыба, — сказал он наконец. — Что с ней не так?
Он пока не научился понимать этих людей.
Им позволили остаться в поселении, и если споры были, Шогол-Ву не слышал. Двоим сказали только, что они ещё пожалеют о сделанном выборе, но какие могли быть причины жалеть?
Им дали этот дом. Сказали, что в наказание, и всё смотрели на Хельдиг, и Шогол-Ву смотрел. Она была рада, значит, всё в порядке. Только печь дымила, но с ней обещали помочь. Как видно, зла им не желали.
Дом, где Хельдиг прежде жила с отцом, отдали новому вождю, и она сказала, что это справедливо, и Шогол-Ву согласился с ней. По лицам было видно, люди ждали другого, но почему? Тот дом был велик для двоих и стоял на вершине холма. Этот, ближе к лесу и реке, куда лучше. К тому же всё, что хотела Хельдиг, ей позволили взять с собой.
А теперь с ними делились едой, но не считали это помощью. Что-то было не так, но что?
Шогол-Ву заглянул рыбе в рот. Принюхался.
— Не отравлена, — сказал он, но для верности провёл по серому боку пальцем и хотел облизать его. Хельдиг остановила, всё ещё смеясь.
— Я дочь вождя, — сказала она. — Мне не положено было стоять у печи, женщины племени приходили и готовили для нас. Я стала бы спутницей вождя, и так бы и продолжилось, но я здесь, с тобой… И вот, они наказали меня: дали рыбу и велели справляться самой. Ждут, что я опозорюсь перед мужчиной, которого выбрала. Ждут, что ты останешься голоден и зол на меня.
— Зачем же? Я помогу тебе.
Хельдиг посмотрела на него с улыбкой.
— Они не верят, что ты это можешь. Мне стоило большого труда не рассмеяться им в лицо. Они так довольны, ты бы видел! Но ещё, должно быть, отыщут предлог заглянуть сюда.
Шогол-Ву, наконец, понял и засмеялся тоже. Он притянул Хельдиг к себе и смеялся тому, что она рядом, что всё кончилось, пусть так, как он не думал и подумать не мог. Что есть этот дом, низкий и дымный — его дом, и эта женщина — только его женщина, и кто знает, как бы всё сложилось, если бы Нат прошлой ночью не пошёл играть на берег.
— Я помогу тебе, — повторил Шогол-Ву. — Только схожу к реке, я хотел.
Она поняла и отпустила его с улыбкой. Лишь попросила напоследок:
— Возьми рыбу для Хвитт, я ей обещала. Она выпрашивала, но я побоялась ставить корзину на землю.
Выбрав рыбину покрупнее, Шогол-Ву вышел наружу.
Двуликий улыбался в это утро, и тёплый свет лился, согревая землю, легко проходил сквозь туманную листву. В белом лесу, который дети других племён звали запретным и мёртвым, было светло.
И души радовались солнцу. Они притихли, почти не перешёптывались, только слетали неслышно — одна, другая, — и таяли в воздухе, не касаясь земли. Должно быть, хорошо вернуться в мир в такой добрый день.
Шогол-Ву остановился у порога, закрыв глаза, и улыбнулся.
Нептица уже куда-то отошла, только пёс лежал неподалёку, дыша сыто и тяжело. И рогачи стояли тут же: пятнистый обнюхивал пса, тянулся к нему языком, а белый фыркал и отворачивался.
Люди зачем-то отмыли пса, и он оказался белым, не серым. На боках, на лапах и там, где прежде цепь охватывала шею, недоставало шерсти, но скоро должна была нарасти. Пёс не стыдился выпрашивать еду у всех, кто мог её дать, и с ним делились. Никто не гнал. Удивительно ли, что на рыбу он и не поглядел, не шевельнулся.
Шогол-Ву поднёс рыбу к лицу, обнюхал ещё: нет, точно хорошая, бояться нечего…
— Что, их дом ещё не горит? — донёсся от дороги насмешливый голос. — А…
Шогол-Ву открыл глаза.
Женщины, четверо, смотрели так, будто он сделал что-то дурное.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — приветствовал он их, но не получил ответа. Потом, догадавшись, добавил:
— Это вас мы должны благодарить за пищу?
— Он ест её сырой, — выставив перед собой руку с ведром, пробормотала одна из женщин. — Ест сырой, могли вы подумать? Он и эту научит!
Её спутницы промолчали. Дёргая друг друга за рукава, отступили, заспешили прочь. Даже к реке не пошли, а ведь вёдра пустые.
Шогол-Ву пожал плечами, глядя им вслед.
Он свистнул, и Хвитт прибежала из-за дома, получила рыбу. Начала хвалиться перед рогачами, но те не стали ей завидовать. Тогда она сделала вид, что кладёт рыбу возле пса, но тот лишь слабо потянулся, даже не коснувшись лапой, и вновь зажмурил жёлтые глаза.
Тут рыба трепыхнулась. Нептица вскрикнула, подбросила её в воздух, поймала и ускакала за дом. Шогол-Ву не стал ждать и направился к реке один.
Он обернулся от дороги, посмотрел на холм, невысокий и длинный, где среди бледных кустарников и деревьев — обычных, серых и голых сейчас — белели дома. Здесь их тоже украшали затейливым кружевом, выплетали узоры, пожалуй, и похитрее, чем в людских землях, только другие: речные волны с пеной, раковины с жемчугом. А после проходились белой краской, тоже хитро, с умом, и узоры обретали глубину.
Лишь тот единственный дом, где жили теперь Шогол-Ву и Хельдиг, потемнел от времени, лишился ставней. Резные карнизы прогнили, сломались, прежний их узор угадывался с трудом, и крыша осталась без фигуры. И всё же менять его на другой они бы не стали, даже на дом вождя.
В том доме поверху летели птицы, понизу плыли рыбы. Сплетались хвостами и телами шилоносы, тянули головы-иглы, пучили глаза, как живые. Казалось, протяни руку — и порскнут в стороны. Прорезана была каждая чешуйка, каждый плавник.
