Так бесславно закончил свою жизнь один из злейших врагов карабашских рабочих, верный слуга матерого колонизатора Уркварта.
Утром на ноги поднялся весь Карабаш. По требованию рабочих власти разрешили устроить погибшим карабашцам торжественные похороны, но военнопленных предложили хоронить отдельно, без гробов и без почестей.
Этим власти хотели разъединить сложившиеся братские отношения рабочих с военнопленными, но карабашцы настояли, чтобы военнопленных хоронили в одной могиле с рабочими.
От имени властей переговоры с представителями рабочих вел Кучеренко.
Прикидываясь блюстителем православной веры, он доказывал, что, дескать, похороны православных людей с супостатами — дело противозаконное и не христианское.
— Я всегда был с рабочими, — говорил Кучеренко. — Быть кооператором — значит, быть социалистом. Но мы, русские, верим в бога и должны блюсти законы своей религии… Положить прах православного человека с немцем, значит, взять на душу великий грех. Как социалист…
— Какой ты, черт, социалист, — не вытерпел стоявший впереди всех Федор, — предатель ты, белогвардеец. Вот кто… До социализма тебе столько же, сколько вашему верховному до Москвы. Сматывал бы лучше манатки, а то опоздать можешь.
Кучеренко схватился было за карман, но взял себя в руки. Смотря на злобные лица рабочих, он понял: сейчас не время для расправы. Пора бежать на восток.
На следующую же ночь он исчез из Карабаша, прихватив восемь подвод, нагруженных своим, а заодно и заводским добром.
Через два дня сбежал из Карабаша и Рихтер. Накануне к нему пришел Зарип.
— Здравствуй, бачка, — стаскивая с бритой головы малахай, оскалив зубы, сказал Зарип. — Почему наша никакой порядка нет? Почему такой большой изъян делаешь?
— Что тебе от меня надо, — насторожившись, буркнул Рихтер. — Зачем пришел?
— Как зачем? Как чаво надо? Оборудование грузил, машина грузил. Много грузил; Все пропадать будет.
— А тебе-то что? — со злостью спросил Рихтер.
— Как что? Хозяйский добра беречь надо. Брезент давай, рагожка давай, куль давай, хороша паковать нада, накрывать нада, чтобы целый была. Хозяин спасибо скажет…
Изумленный Рихтер бросился к Зарипу, схватил заскорузлую руку.
— Спасибо. Вот спасибо. Как я не догадался раньше обратиться к татарам… Ведь они могли меня выручить. Не додумал… Не додумал… — Он подбежал к столу, написал записку, вложил в протянутую руку Зарипа. — Вот, бери.
Там тебе дадут все: кули, мешки, брезенты. Спасибо тебе, друг Зарип. Посмотри, чтобы все было в целости, я тебе доверяю…
— Как же, как же, бачка. Все смотрим, все сделаем, как надо… — уверял Зарип.
И «сделал». Ночью железнодорожники снова подали состав к заводу. Охраны там уже не было. Зарип приехал, не один. Рабочие бережно сложили оборудование в склад, а взамен наложили в кули и мешки гранит, кирпич и разный лом. Платформы аккуратно укрыли брезентами. Смеясь, помахали железнодорожникам руками. Этой же ночью состав ушел в Кыштым.
…Похороны убитых рабочих и военнопленных карабашцы превратили в митинг дружбы русских и иностранных пролетариев. Когда над землей вырос могильный холм и Федор произнес прощальную речь, на могилу поднялся Отливак.
— Дорогие друзья! — сказал он взволнованным голо сом. — У нас сегодня общее с вами горе. Но мы, военно пленные, еще больше поняли, кто нам настоящий друг и кто враг. На этом примере русские рабочие показали, как надо бороться за общее дело трудовых людей. Так пусть же кровь погибших навсегда скрепит дружбу между нами.
Скрепит независимо от того, в каком государстве мы живем и какой веры придерживаемся. В заключение я хочу сказать так: вечная память погибшим, вечная дружба между нами — живыми.
Глава сорок четвертая
Трехэтажное рыжее здание, наспех переоборудованное под лазарет, неуклюже торчало на самом берегу Миасса. Сырые, нештукатуренные стены, спертый воздух и, вдобавок к этому, грязное завшивленное белье вызывало у обитателей лазарета отвращение. И все, кто мог хоть кое-как двигаться, стремились как можно меньше бывать в лазарете. С утра раненые стайками бродили по торговым рядам, заглядывали в богатый Якушевский магазин, протягивали руки за милостыней. А после обеда, когда на базаре никого не было, бесцельно шатались по дышащему зноем городу, обложенному облаками пыли. Кругом ни кустика, ни деревца. Единственный в городе небольшой парк занят французскими солдатами. Проходя мимо парка, челябинцы с негодованием смотрели на короткоштанных французов.
Машутка и еще несколько девушек лежали в небольшой отдельной комнате. К ним часто приходила из города выздоровевшая после ранения Дина. Она теперь снова работала машинисткой в комендатуре и каждый день приносила подругам фронтовые и городские новости. В последние дни девушка стала почему-то грустить, и Машутка часто замечала на себе вопросительный взгляд подруги.
Вот и сегодня Дина, как обычно, начала разговор с новостей, но все видели, что она что-то не договаривает.
— Вот, родненькие, принесла вам сегодня целых четыре кома сахара и немного белого хлеба, — после приветствий и поцелуев проговорила гостья и неожиданно умолкла.
— А на фронте как? — спросила Машутка.
— На фронте… — спохватилась Дина. Раньше она фронтовые новости передавала в первую очередь. — Да как вам сказать? Тучкин говорит, что вроде хорошо, а так… — И она опять замолчала и перевела разговор на ухаживавшего за ней помощника коменданта, капитана Харина.
— Сегодня в театр меня пригласил, говорит, на автомобиле заедет. С Тучкиным они ведь друзья. Уезжает он скоро партизан ловить. Опять они будто бы… — И Дина замолчала.
— Ты что-то скрываешь он нас? — спросила одна из девушек. — Раньше с тобой этого не было.
Дина покраснела и, смотря в окно, ответила: — Да нет, что вы… Скрывать от вас?.. Я бы вам все рассказала, если бы… А, впрочем, давайте лучше не будем об этом говорить.
Машутка видела, что Дина не хочет говорить о делах на фронте.
«По-видимому, — думала Машутка, — они стали неважными, и она просто-напросто боится об этом сказать». Сама Машутка находилась сейчас в таком особенном состоянии, в каком бывает каждый выздоравливающий после тяжелой и опасной болезни. Пулевая рана в руку не была серьезной, но она осложнилась из-за инфекции. Машутка больше месяца боролась со смертью. Лазаретный врач все это время только разводил руками, ссылаясь на отсутствие медикаментов.
Кончилось все это тем, что девушка постепенно стала поправляться, но тут случилась новая беда — тиф.
Казалось, что это новое испытание для неокрепшего организма кончится катастрофой. Той самой жизненной катастрофой, которая в те годы унесла много тысяч жизней.
К счастью, крепкий организм Машутки выдержал и тиф.
И вот теперь, по мере того, как физические страдания день за днем уходили в прошлое, перед Машуткой вставал все тот же вопрос: что делать? Каким образом выбраться из положения, в котором она находится. Она думала только об одном: скорей бы туда, к Алексею.
Смотря на Машутку, подруги никак не могли понять, что же происходит с ней. То она словно искрилась от веселья, а то вдруг умолкала и плакала, отвернувшись к окну.
Сегодня, провожая Дину домой, Машутка спросила подругу, почему она так странно ведет себя.
С трудом поборов нерешительность, Дина тихо сказала:
— Мне запрещено говорить. Это пока секрет. За разглашение, знаешь, что может быть… Но тебе я скажу, ты ведь не подведешь. — И, понизив голос до шепота, продолжала: — Есть приказ готовить Челябинск к эвакуации. Разрабатывается новая операция. Говорят, что у Челябинска будут большие бои. — Дина испуганно посмотрела подруге в глаза. — Что теперь будет, прямо страшно подумать.
— Чего ты боишься, это к лучшему, Дина.
— Не знаю, к лучшему или худшему, но я хочу, чтобы все скорее кончилось.
Возвращаясь в госпиталь, Машутка не переставала мучительно думать над тем, как перейти к красным.
Сейчас, после разговора с Диной об эвакуации Челябинска, эти вопросы надо было решать не откладывая. Эвакуацию госпиталя могли объявить сегодня или завтра. Ведь недаром начальство в последние дни несколько раз проверяло и пересчитывало людей и имущество.
Задумавшись, она повернула в сторону центральной улицы и на углу нечаянно столкнулась с идущим ей навстречу человеком. От неожиданности она ахнула и, извинившись, отступила в сторону. Незнакомец тоже удивился и тоже ахнул, но не отступил, а наоборот, приподняв надвинутую на глаза фуражку, в упор посмотрел на девушку.
Машутка не верила своим глазам. С длинными волосами, с окладистой бородой перед ней стоял едва узнаваемый Прохоров Калина.
