ли женщин и потом меня любили? Целые толпы чествовали меня… Или же они любили и чествовали мою славу? Ведь я — знаменитость…»
Он смотрел вперед, в темноту, словно чему-то удивляясь. Альба и Нелло затаили дыхание.
«Сколько их спит там, никому не ведомых! Меня же знали тысячи, которых давно уже нет. И сейчас еще молоды женщины, что обо мне мечтали, и юноши, что мне поклонялись».
— Почему этот старик не ложится спать? Как мы пройдем мимо? Ворота обители заперты, а завтра привратницей будет не сестра Амика.
— И здесь, Альба, любим мы друг друга.
Старик прислушался к звонкому плеску фонтана.
«Да, вот что, пожалуй, было лучше всего! Я работал в саду моего учителя. Руки у меня были все в земле. Я пел… Никто не обращал на меня внимания, и только Джульетта, уронив белье, заслушалась меня. Струйка воды, лившаяся из фонтана, у которого стирали, журчала неумолчно — это и был мой голос».
— Ну что ж, рискнем. Тихо-тихо, любимый, через полоску лунного сияния. За углом темно, там мы будем в безопасности.
— О, если бы побольше опасностей, чтобы я мог спасти тебя от них, любимая!
«Джульетте было пятнадцать лет, мне семнадцать. Верно ли, что на ее босых ножках ногти были словно розовые лепестки? А на моих руках — как они увяли! Ни жена портного, ни служанка Рина не захотят меня любить, когда увидят мои ногти».
— Пусть старик спит спокойно. Разве он знает, как сладки твои поцелуи. Целуй же меня, Альба!
V
Городской секретарь подошел к столику перед кафе «За прогресс».
— Господа, слышали новость?.. Ну, так и быть, скажу вам по секрету. Вообще же у нас есть основания не разглашать ее, во избежание беспорядков.
— На Манкафеде уже лица нет, — объявил синьор Джоконди. — Так чем же вы собираетесь нас оглушить?
Камуцци сел, не торопясь, и, изобразив на лице скептическую усмешку, готовился уже приступить к рассказу, как вдруг из кафе решительным шагом вышел молодой Савеццо, стал перед столиком, скрестив руки, и сказал:
— Адвокат провалил свой иск против дона Таддео.
— Не свой иск, а иск города, — поправил его секретарь.
— Это все равно, — возразил Савеццо, скаля гнилые зубы. — В данном случае город и есть адвокат. Город проиграл дело, потому что доверился адвокату.
— С этим я согласен, — сказал секретарь.
Полли и Джоконди переглянулись.
— Так вот почему его сегодня так долго нет!
— Синьор Савеццо… — Коммерсант умоляюще схватил молодого человека за рукав, его тощая рука дрожала. — Каковы намерения дона Таддео? Уж не собирается ли он восстановить против нас весь город?
— Дон Таддео чувствует себя глубоко оскорбленным. — Савеццо зловеще пожал плечами.
— Его оскорбил адвокат, — воскликнул коммерсант, чуть не плача. — Пусть адвокат и отвечает. Как вы думаете, господа? Раз это нужно для блага народа, можно ведь и отступиться от адвоката, мы же тут совершенно ни при чем!
Но аптекарь Аквистапаче сердито хватил рукой по столу.
— Все мы вели этот процесс, — сказал он, — и если нас неправильно рассудили, значит наши судьи продались попам.
— В самом деле, — отозвался Полли. — Всему свету известно, что ведро принадлежит городу, он его завоевал. — И даже при содействии богов, — поддержал его синьор Джоконди.
Секретарь посмотрел на них с насмешкой.
— Сразу видно, господа, что вы плохо разбираетесь в законах. Суд в первой инстанции принял во внимание, что церковь в течение столетий хранила ведро и несла за него ответственность, а это дает ей известные права на нашу достославную реликвию…
— Все это лишний раз доказывает, что попы снова пробрались к власти, — не выдержал аптекарь.
— Но мы можем обжаловать решение суда, — сказал Полли.
— Не думаю, чтобы город пошел на это, — возразил Камуцци. — Адвокат-то, конечно, захочет, но вряд ли мы его поддержим. Достаточно знаменателен тот факт, что его предложение повесить на ратуше мемориальную доску в честь кавальере Джордано было вчера отклонено.
— Многим надоели актеры, — заметил Полли. — Кажется, завтра они уезжают. Скатертью дорога!
Синьор Джоконди тоже желал актерам приятного пути.
— Хватит с нас «Бедной Тоньетты». Все уже знают ее наизусть. Когда я полощу рот, у меня выходит: «Взгляни, любимый, наш домик весь в цветах». Никому не хочется платить за это деньги, и, чтобы заманить народ, они теперь между первым и вторым действием устраивают дивертисмент: Гарлинда в бальном туалете и Дженнари во фраке выходят на сцену и поют арии сочинения этого чудака маэстро Дорленги.
— Это бы еще куда ни шло, — сказал Полли. — Но за тот месяц, что они здесь, в городе неприятность за неприятностью. О девицах Парадизи и говорить не приходится. А вот Витторино Баккала — уж на что был честный малый, а как связался с одной из этих красоток, так и мастера своего обокрал. Если бы это по крайней мере не коснулось наших лучших семейств…
И хозяин табачной лавки, угрюмо насупившись, уставился себе в колени. Савеццо бесцеремонно выдвинул вперед ногу.
— А кому вы обязаны историей с вашим Олиндо? В городе говорят, будто он, чтобы ублажить белобрысую хористку, забрался в отцовскую кассу. Кто наслал на город всю эту саранчу?
— Актеры — служители искусства, — выкрикнул аптекарь. — Они оставляют нам незабываемые воспоминания…
— И долги, — подхватил городской секретарь, — что я, кстати, в свое время предсказывал. Но ведь у нас так уж повелось: тех, кто предостерегает против расточительства, называют врагами прогресса, а тех, кто против разложения нравов, — клерикалами.
— Этот тенор — вор! — подал голос и красавец Альфо, все время крутившийся подле столика. — Если лейтенант не засадит его в тюрьму, я сам его прикончу. — Оскалившись, он заскрежетал зубами.
Савеццо пристально посмотрел на него — и под тяжестью этого взгляда Альфо отступил назад, в кафе. Следуя за ним, Савеццо бросил на ходу:
— Дженнари не считает уже нужным платить за свой завтрак; все деньги у него уходят на портного да на духи.
— Какое мотовство! — воскликнул Манкафеде. — Да что они, с ума все посходили, что ли? Бал, который Северино Сальватори закатил в честь актеров, принес Маландрини не меньше двухсот пятидесяти лир чистого барыша. Сальватори того гляди вылетит в трубу.
— А кто его злой гений, если не адвокат? — подхватил Камуцци. — Этот человек, кажется, только и думает, как бы своим личным примером поощрить разврат. Он сеет соблазн и порчу во всем городе.
— Адвокат — смелый человек, — возразил Аквистапаче. — Ему приходят в голову великие мысли. Когда у нас будет новый театр, городская бойня, холодильник и военные лагеря, — тогда на площади, перестроенной опять-таки по его указаниям
