окнам, а перед закрытыми ставнями Невидимки даже отважился на насмешливый полупоклон.
«Прости, о богиня рока! Я больше не подвластен тебе. Все становится снова игрою и приключением! Завтра перед нами откроется широкий мир!»
Он танцующим шагом прошелся по Корсо. Навстречу ему спешил куда-то священник дон Таддео, такой неуклюжий в своей развевающейся рясе. На перекрестке, откуда шла под уклон дорога к гостинице «Лунный свет», их взгляды скрестились, и священник опустил воспаленные глаза долу. «Какой он жалкий, весь в поту и пыли, — подумал Нелло. — Видно, спасение душ — нелегкая работа! Зачем же он, дурак, взвалил на себя такую ношу!»
Дон Таддео бросился в свой подъезд. В конце темного коридора прислушался. Но все было тихо, и, ухватившись за резной виток лестничной балюстрады, он припал лбом к холодному камню.
Шум открываемой наверху двери вывел его из задумчивости. Никем не замеченный, он пробрался к себе и забегал по комнате, голые стены гулко отдавали каждый его шаг по плитам пола. Глаза, отрываясь от молитвенника, то и дело с отвращением и жадностью шныряли по углам, и священник гневно ловил себя на этом. Но вот дверь открылась, и перед ним, руки в боки, предстала его домоправительница.
— Это еще что такое! — заворчала она. — Ваше преподобие уже здесь, а обед-то пригорает у меня на плите. Что на вас напало?
Какое унижение — вечно прятаться от этого тупого лица и подозрительно высматривающих глазок!
— Ничего на меня не напало, Эрменеджильда, неси-ка скорее обед.
Она не отходила от стола, угрюмо следя за тем, станет ли он есть. Священник глотал пищу, стараясь не замечать ее вкуса. Когда же острая приправа, несмотря на его старания, щекотала ему небо, он замирал в испуге: «О, этот вечный зуд соблазна!»
— Что, не нравится? — взъелась на него старуха. — А может, вы и впрямь больны?
Зажмурив глаза, он несколько раз кивнул головой и бросился в спальню. Пал ниц перед изображением святого Алоисия. Потом, подняв голову, прислушался и с блаженной улыбкой воздел вверх молитвенно сложенные руки. Но вдруг опустил их и оцепенел. «Господи, я уже радовался, что ты сподобил меня услышать пение ангелов. А это все та же «Молитва Тоньетты». Из глубины своего отчаяния взываю к заступнику чистых и нахожу одно лишь кощунство. Видно, я и в самом деле погиб».
И он выкрикнул:
— Я погиб!
— Вы стучали? — спросила старуха, появляясь на пороге. — О мадонна, что вы натворили! Подумать только — опрокинули рукомойник! — Она не переставала ворчать, вытирая пол. — Посмотрите, ваше преподобие, на кого вы похожи! Вы перестали за собой следить. Ни с того ни с сего напялили новую рясу, и, глядишь, она уже вся в грязи. Ну, как же нам теперь быть? — И она испытующе на него воззрилась.
Он отступил к стене и низко опустил голову.
— Я не знаю, как мне быть, — сказал он, с удивлением прислушиваясь к собственному голосу; он звучал напряженно и пронзительно, как захлебывающийся звон колокольчика при последнем причастии.
— Вот лампа, — сказала старуха. — Вам будет повеселей.
Она пожелала ему доброй ночи и ушла, а он, понурив голову, стал ходить по комнате. За окном послышались голоса — он торопливо погасил свет. Прислушался. Зажмурил глаза и так, напряженно прислушиваясь, медленно подошел к окну. Сквозь доносившийся снизу говор прорвался визгливый женский смех. «Она — ах, она!» — и дон Таддео упал без чувств.
Он пришел в себя; стояла непроницаемая тьма; и снова его ужалила мысль, что он погиб.
«А вдруг она показала им, смеясь, на окно заблудшего пастыря? Она, конечно, все знает. Она знает, что во время исповеди я пожелал ее. Как, ты хочешь уверить меня, что лишь случайно коснулся ее платья? Покайся же! Грешен, господи… И когда я потом в испуге отвел взгляд, что-то дрожью пронзило все мое существо, словно и она дотронулась до меня. Мы прикасались друг к другу, мы сообщали друг другу свою похоть. И теперь я, священник, кощунственно осквернивший таинство исповеди, должен быть отрешен от сана. Никто этого не знает, только бог, и все же я отлучен от церкви».
Он ощупал себя и заломил руки. «Возможно ли? Или это сон? Что случилось, что я изгнан из сонма живых душ: изгнан и предан анафеме! Горе мне!»
Он испустил крик ужаса, потом прислушался и выглянул в окно.
«Никого нет… То, что я сделал, касается меня одного. И кто скажет, откуда это ниспослано мне. Ибо то, что меня постигло, слишком необычайно. Легко папе проклинать! Меня его проклятие не должно коснуться! Я снова стану тем, чем был. Разве меня здесь все не знают? Ведь я среди них глашатай духа святого. Меня и самого называют святым…»
И вдруг он закрыл руками глаза и засмеялся, стеная.
«Святой! Хорош святой, который карабкается по стене храма, чтобы увидеть в окно актрису, предающуюся блуду. Святой, которому приходится спать на голых камнях, так одолевает его плоть. В глазах каждой женщины манит его пагубное прельщение той единственной. Даже руки баронессы Торрони пылают в моих руках — она смотрит на меня и не догадывается, какой яд от меня исходит. Да что я говорю! Даже мадонна! Я больше не смею поднять на нее глаза!»
Он корчился и Содрогался от беззвучных рыданий.
«Куда бежать мне, о господи! Я поражен чумой, мое дыхание убивает людские души. Мой грех обуял весь город, все они губят себя из-за этих актеров, все отпали от всевышнего и предались врагу моему, адвокату. Гибель города ниспослана мне в кару, она лишь отражение моей гибели. Ибо свершилось то, чему нет названия, и я, предстатель духа, предался плоти. Дух, пылавший во мне священным огнем, уступил прельщениям плоти. Зачем говорю я о папе и о каре небесной? Ведь могло быть и так, что не было бы ни папы, ни бога. Не было бы и вечного огня. Но и тогда оставался бы дух — о, какое откровение и какое посрамление! — незыблемая святыня, и я, который посвятил себя ей и, невзирая на это, унизился до низкой похоти непосвященных, я трижды проклят, со мной не сравнится ни один обреченный аду».
Он воздел руки.
«Ниспошли мне смерть, господи! Очисти меня огнем смерти! Все мы обречены огню! Та, что привела меня к падению, сам я, и все, кто здесь грешил! Весь город должен быть предан огню! Такова твоя воля, о господи!»
Он стоял, выпрямившись, кончики его восковых пальцев, устремленные к небу, точно стрелы, дрожали у него
