право не соглашаться с уже выраженной «волей народа»? Какой выход был бы из конфликта двух принципов? Только состязание фактических сил. Или бы монарх оказался сильнее и представительство было бы уничтожено; или бы сила была у представительства и произошло бы то, что в аналогичном случае было во Франции в 1789 году. Формула съезда вела прямой дорогой к конфликту; она его только отсрочивала, оставляя государю шанс его избежать полной уступкой желаниям представительства. Эта формула только по внешности казалась более лояльной, чем формула делегации; по существу она была отрицанием права государя самому установить конституционный порядок, которому он отдавал свою прежнюю неограниченную власть. Вот что значила формула, которую по иронии судьбы предлагал от Бюро Милюков, который недавно советовал Витте
октроировать конституцию, не смущаясь тем, что его будут за это бранить.
Таковы перспективы, которые съезд готовил на будущее. Зато в настоящем последствием его совета могло быть только одно: авторитет монархической власти, на котором пока еще держалась Россия, был бы подорван совсем. Правительство, которое бы хотело действовать ее именем, имело бы вид самозванца, который говорит именем лица несуществующего. Революционеры этим были бы приглашены торопиться занимать все позиции, не дожидаясь, пока кадеты «предадут» революцию. 17 октября [1905 года] принесло бы в этом случае именно революцию, а не конституционную монархию.
Так на съезде разрешился давнишний скрытый конфликт между земской и интеллигентской идеологиями. Земцы, привыкшие работать в рамках законов, установленных исторической властью, хотели установления конституционного строя, но добивались этого в порядке реформы, а не в порядке низвержения власти и подчинения Учредительному собранию. Они оставались такими даже на июльском съезде, уже после раскола[795]. Их проект конституции, хотя и построенный на парламентаризме, на четыреххвостке, на полном народовластии, в отличие от «освобожденского проекта» об Учредительном собрании не упоминал. А в среде «интеллигенции» Учредительное собрание становилось какой-то мистической идеей и росла непонятная уверенность, будто весь народ его добивается. С этой верой, над которой жизнь так насмеялась, интеллигент пошел в Учредительное собрание в 1917 году. Этого опыта оказалось, однако, для него недостаточно, и он продолжал верить в него и в Сибири, и даже позже, в Париже[796].
На ноябрьском съезде произошел по форме компромисс между двумя идеологиями, а по существу — капитуляция земства перед интеллигенцией. На словах земцы как будто чего-то добились: вместо Учредительного собрания были «учредительные функции Думы» и допускалось даже утверждение государя. А по существу, не декретируя революции, земцы своей позицией делали ее неизбежной. Это типичный пример тактики «руководящей политической группы». Она победила земскую идеологию и показала, что съезд не может быть серьезной опорой для власти.
А эта опора была нужна в интересах самой конституции. Ведь долгом власти было не только процессом конституционного воспитания насаждать в народе чувство законности, которое стало бы оплотом против революционного натиска. Пожар уже бушевал по стране. Его было нужно прежде всего потушить. Это банальное сравнение, но неопровержимое, по существу. Что же посоветовал съезд, чтобы защитить мирного обывателя перед ошалевшей стихией? Он нашел, что «в целях успокоения страны должны быть немедленно, не дожидаясь народного представительства, приняты следующие неотложные меры: осуществление полностью всех обещанных манифестом свобод, отмена всех исключительных положений, амнистия, отмена смертной казни, установление ответственности должностных лиц в общем порядке, производство при участии общественных элементов специального расследования о погромах с привлечением к ответственности администрации и полиции»[797].
Вот рецепт Земского съезда. Но он не был ответом на вопрос. Когда шли аграрные погромы, когда «явочным порядком» на фабриках вводился восьмичасовой рабочий день, когда для борьбы с произволом администрации боевые дружины «снимали» городовых, бороться с этим нельзя было только амнистией и свободами. Но необходимо было, чтоб действия власти против революции были бы принимаемы не как «реакция», не как борьба с «волей народа», не как преступления, которые надо расследовать при помощи общественных элементов, а как прямая обязанность власти. Надо было, чтобы испуганный обыватель не бросился обратно к самодержавию, чтобы он увидел, что «конституция» — не анархия и не революция, не торжество самоуправства, а господство закона и права. Моральная поддержка Земского съезда была необходима, чтобы сбитые с толку люди увидели, что порядок защищается во имя нового строя и что когда власть его охраняет, то разумная общественность с нею. Это был бы лучший способ не только содействовать успокоению общества, но и вербовать для «конституции» новых сторонников.
Но для этого было необходимо, чтобы общественность перестала чувствовать себя в прежней войне с властью, думала бы об общих с нею задачах, а не только о ее «добивании». Я оставляю в стороне трагический вопрос, могло ли бы такое отношение общественности привести к спасительным результатам. Через 12 лет я усумнился в этом в статье о шофере, которая тогда на себя обратила внимание[798]. Но в 1905 году положение было не то. Власть сделала уступку, пошла на конституцию; только настроение общества было не тем, чем оно было в эпоху Прогрессивного блока. Оно сорвало ту комбинацию, которая могла бы поставить России на прочные рельсы, — примирения исторической власти с либеральной общественностью. Общественность может утешать себя уверением, что и иное ее поведение все равно ни к чему бы привести не могло. Это возможно, хотя реакция Витте — Дурново показала, как неглубоки были революционные настроения и что справиться с ними было возможно. Но, как бы то ни было, своим отношением съезд упустил случай примирения власти и либерального общества и поставил дилемму: «революция» или «реакция».
Соглашения с властью тогда не хотели. Власть была прежним врагом, против которого все было позволено, как в «настоящей» войне. Если бы наивные люди вообразили, напр[имер], что, требуя ответственности администраторов за допущение погромов, съезд имел в виду всякие погромы, подобные иллюзии были скоро рассеяны. Тогда громили всех, не только интеллигенцию или евреев, но и помещиков. Но Земский съезд заступался совсем не за всех. Е. В. де Роберти предложил не распространять амнистию на преступления, связанные с насилиями над детьми и женщинами. А. Колюбакин в этом усмотрел «чисто классовый характер» проявляющегося на съезде течения. Этого возражения оказалось достаточно. Е. де Роберти поторопился его успокоить: «Я вовсе не думал, — сказал он, — о дворянских усадьбах; нашим усадьбам угрожает ничтожная опасность; если сгорело 5–20 усадеб, то это никакого значения не имеет. Я имею в виду массу усадеб и домов еврейских, сожженных и разграбленных черною сотнею»[799]. Вот военная линия, которую выдерживал съезд.
На съезде впервые поднялся вопрос об «осуждении террора», которому
