стала выкидывать более левые лозунги: четыреххвостку и Учредительное собрание; под влиянием их усилилось полевение съездов. В результате те, кто в ноябре 1904 года был только меньшинством Земского съезда, на третьем съезде в апреле от него совсем откололись. А в июле 1905 года «земцы-конституционалисты» формально слились с Союзом союзов. А полевение съездов заставляло самые земства «праветь». Так они шли в разные стороны и расходились все больше.
В полной мере это обнаружилось гораздо позднее. Переворот 3 июня 1907 года был ставкой Столыпина на рядовое русское земство. Настолько к этому времени изменилась его физиономия! Во время войны Земский союз, наследник земских съездов, сам уже боялся земских собраний[778]. Попытки правительства сноситься с губернскими земствами без посредства Союза рассматривались как покушение взбунтовать земства против его представительства. У меня был личный опыт этой боязни. В 1916 году Прогрессивный блок Думы решил легализовать Городской[779] и Земский союз[780]. Было, конечно, ненормально, что учреждения, тратившие сотни миллионов государственных денег, не были никем легализованы и составляли государство в государстве. Мне был поручен доклад о легализации Земского союза. Помню, как кн[язь] Львов и Д. М. Щепкин настаивали передо мною, чтобы был легализован не только порядок, но и выбранный на частном собрании Главный комитет Земского съезда. Тщетно я указывал им, что это было бы юридическим уродством, что организацию нужно поставить на каких-то «принципиальных общих началах», что нельзя «навязывать» данный состав Комитета. Они признавались, что допустить новые выборы значило бы разрушить все дело. Революция избавила нас от публичного обсуждения этой странной претензии[781].
В 1905 году расхождение так резко быть не могло, но принимать съезд за земство было все-таки опасной ошибкой. Этому были самые непреложные доказательства. Так, в своей книге о прекрасном русском человеке, попавшем, к несчастью, на неподходящее для него амплуа, о кн[язе] Г. Львове, Т. И. Полнер передает, что после 17 октября Тульское земство послало адрес государю с благодарностью за манифест и одновременно депутацию к Витте с обещанием ему земской поддержки[782]. На земском собрании это постановление было принято единогласно[783]. Вот, значит, каково было настроение земских собраний. А между тем на Земском съезде в Москве Тульское земство было представлено князем Львовым, т. е. членом той самой делегации, которая ездила ставить Витте свой ультиматум. Как в этих условиях мог кн[язь] Львов представлять собою Тульское земство? Оно его никогда не выбирало, но он оказался представителем его по желанию своих единомышленников. Витте не знал этих подробностей. А такие курьезы, как львовский, были не единичны; когда они обнаруживались, они никого не смущали; либеральное направление признавало за собой монополию представлять нашу общественность.
Съезд собрался 7 ноября, в годовщину первого съезда, состоявшегося — странно было это представить — только за год до этого. Был ли выбор этой даты случайностью или организаторы не могли побороть в себе соблазна подстроить это совпадение для эффекта, не имеет значения. Это был последний съезд русского либерального земства, похороны его политической роли. Он и блеснул «прощальной красой»[784]. Съезд был выше среднего русского земства, был его отборной элитой. Россия не знавала более блестящего собрания; оно сделалось откровением и для нее самой, и для Европы. В съезде русское общество само собой любовалось. Казалось, что Россия созрела для конституции, если у нее мог оказаться подобный парламент. Съезд был сюрпризом и для Европы, которая тогда «открывала» Россию, как продолжает открывать ее и поднесь. Ф. Ф. Кокошкин рассказывал мне, как земцы поразили корреспондентов Европы, какие похвалы они им рассыпали. Это понятно: внешнего блеска было больше, чем нужно. Я по-прежнему сидел за столиком, где велся отчет заседания, и мог наблюдать все очень близко. Для тех, кто сущность государственной жизни видел в парламенте, в речах, в искусстве парламентской техники, Земский съезд оказался на высоте положения. Он был парламентом первого сорта. Русская общественность как бы выдержала публично экзамен. С. А. Муромцев, председатель божьей милостью, в председательствовании нашел свое подлинное призвание и был общим голосом, после первого опыта, намечен председателем будущей Государственной думы. Ф. Родичев с его даром зажигать даже холодные сердца пафосом благородных идей. Ф. Врублевский, речи которого, независимо от содержания, слушались как великолепная музыка в изумительном исполнении. Ф. Кокошкин, который не мог произносить половины букв алфавита, с крикливым акцентом, со смешными усами à la Вильгельм II, и который немедленно захватывал всех мастерством аргументации, делая ясными самые сложные вопросы. Да и они ли одни? Все это сливалось в картину такого таланта и блеска, что с таким парламентом Россия, казалось, могла спать спокойно.
Но ни прессе, ни публике, ни самому Земскому съезду не хватало понимания настоящей задачи момента. Она была не в устройстве показного парламента. Задача была труднее и глубже. Культурная общественность была только поверхностным слоем. Русский народ мог быть великолепным материалом в умелых руках; предоставленный самому себе и своему вдохновенно, он мог показать себя дикарем. Программа передовой общественности, т. е. превращение России в правовую страну, была для государства спасительной. Но народ ее еще не понимал, его надо было для этого воспитывать и даже перевоспитывать. Самодержавие довело страну до общего недовольства и взрыва. Тем более в этот момент нельзя было оставить народ без руководства и преклоняться перед его стихийною волею. Задача момента была тогда именно в том, чтобы при переходе России на новые рельсы не допустить победы антигосударственных сил, которые революционная демагогия хотела использовать для торжества революции. Не общественность создала эти силы, но она должна была помочь с ними справиться. Без ее помощи победа над ними была бы победой «чистой реакции». Но чтобы их одолеть, было нужно не продолжать борьбу с властью до полной победы, а скорее заключить соглашение с ней. Этого общественность не понимала. При страшных событиях 1905 года она обнаружила ту детскую радость, которую показывает ребенок при виде начавшегося в доме пожара. Только непониманием трудностей, которые обществу предстояли, можно было объяснить безудержную радость общественности в 1905 и 1917 годах, похожую на радость тех, кто в 1914 году приветствовал европейскую катастрофу[785]. Это легкомыслие сделало, что работа и забота Земского съезда пошли мимо главной задачи: приведения России в порядок. Земцы под прежним политическим руководством «продолжали войну» с ослабевшей исторической властью и радостно рубили сук, на котором сидели.
«Руководящая политическая группа» уже поставила съезд перед совершившимся фактом, благодаря ответу земской делегации на приглашение Витте. Не все, однако, были довольны этим ответом. Отголоски неудовольствия сказались и в докладе Кокошкина. В сотый раз повторяя рассказ о
