поездке, он на этот раз счел нужным опровергнуть «слух», будто земцам тогда «предлагали портфели»[786]. В опровержении была доля неискренности. Позиция земцев, конечно, сделала невозможным предложение им портфелей. Но сам Кокошкин всем рассказывал с гордостью, что получение портфелей тогда зависело только от них; но на съезде он уже не хотел подчеркивать нетерпимости делегации и всю вину за разрыв старался возложить на правительство. При настроении Земского съезда ему нечего было стараться; нельзя было ждать, чтоб съезд решился свое Бюро дезавуировать.
Благодаря делегации момент для участия в министерстве был земством пропущен. Ко времени съезда уже образовалось другое правительство[787]. Ставился новый вопрос: как к нему отнесется русское земство?
Для общественных деятелей положение стало труднее, чем было раньше. Прошло три недели. Беспорядки в стране увеличились. Пробежала ответная волна бестактностей и произвола администраторов. Перспективы конституционного строя зависели более всего от того, сумеет ли понять наиболее зрелая часть русского общества, что должно защищать не только конституционный порядок против реставрационных желаний, но и законные права обывателей против революционных насилий? Что когда власть так поступает, она имеет право рассчитывать на моральную поддержку русского общества.
Съезд показал, что в этом смысле на его большинство рассчитывать было нельзя. Предложение о поддержке правительства было внесено от «меньшинства» съезда (Стахович, Волконский)[788]. Защищал его на съезде М. А. Стахович, привлекательная и обаятельная фигура этого времени, грешивший, как почти все, легкомысленным оптимизмом, но не отсутствием государственного понимания. Стахович доказывал, что революционные волнения непременно приведут Россию к анархии, если им не противопоставить «конституционный порядок»; для этого необходимо как можно скорее созвать Думу. М. Стахович, как и Шипов, был сам славянофил, но с конституцией помирился и в ней искал спасения против разложения государства. Но, говорил он, пока конституция еще не обнародована и Дума не созвана, необходимо всеми мерами защищать порядок от революционных атак. В этой элементарной задаче земцы должны государственную власть поддержать[789]. Такое заявление со стороны целого Земского съезда дало бы Витте нужную ему опору в глазах государя и показало бы оторопевшим верхам и перепуганным обывателям, что в России есть основа для конституционного строя. Только такой позицией можно было защищать конституционную власть от обходов справа, которые старались убедить государя, что порядок держится на одном самодержавии. И только оказав Витте эту поддержку, можно бы было поставить ему политические условия и искать почву для соглашения. Только так можно было тогда служить конституции.
Но съезд, упоенный победой, не помышлял об укреплении власти. Предложение меньшинства он отверг. Он принял другую резолюцию, в которой изложил свое понимание задачи момента. Он заявил, что «правительство может рассчитывать на поддержку земских деятелей только постольку, поскольку оно будет проводить конституционные начала манифеста правильно и последовательно»[790].
Здесь впервые появляется позднейший знакомец. Либеральные деятели, ставши властью в 1917 году, излили много негодования на знаменитую формулу «революционной демократии» — «постольку поскольку»[791]. Они были правы. Обещание поддерживать власть только поскольку она «революцию углубляет» не было вовсе «поддержкой». Но те, кто этим в 1917 году возмущался, забыли, что эту формулу изобрели они сами. Они соглашались поддерживать власть только поскольку она будет «проводить конституцию». Дело правительства не только в том, чтобы «углублять революцию» или «проводить конституцию». Власть, поскольку она — действительно власть, обязана ограждать те права граждан, которые она считает законными. Этого от нее прежде всего имеет право требовать обыватель, стремящийся к порядку и миру. Съезд мог объявить войну правительству Витте. Но говорить об условной поддержке «поскольку постольку» значило не понимать положения и долга власти. Это значило оставаться публицистами, которые могут писать только о том, о чем им хочется, сводить весь интерес к выбранному ими вопросу, предоставляя обо всех остальных заботиться власти. Долгая безответственность оппозиции подсказала ей эту злополучную формулу.
Но какие приемы съезд советовал власти? Здесь сказывалось политическое младенчество съезда. Резолюция объявляла, что «для укрепления авторитета власти единственным средством является немедленное издание акта о применении к созыву народного представительства всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов и формальная передача первому народному представительству учредительных функций для выработки, с утверждения государя, конституции Российской империи»[792].
Вот формула, которую после долгих прений и споров высидело Бюро Земского съезда. Съезд на этот раз впервые решился отрицать право монарха «октроировать конституцию». Он не удовлетворил этим сторонников «неограниченного народоправства», веривших, что Учредительное собрание «есть единственный теоретически правильный путь создания конституции», что оно — «аксиома передовой русской общественности». Либерализм, стоявший за конституционную монархию, а не республику, уже нес последствия своей близости к революции. В монархической стране, где конституция была обещана манифестом самодержавного государя, упоминание об «утверждении» ее государем было сочтено чуть не изменой. Поднялась буря негодования на оппортунизм, нерешительность, капитуляцию съезда. Отголоски этой старой бури и посейчас не прошли, их можно найти в интересной книге М. В. Вишняка об Учредительном собрании (стр. 56)[793].
Этой новой формулой съезд не мог удержать своих левых союзников от дальнейшего наступления. Но этого мало; даже без агрессивности Ахеронта и его вожаков земский рецепт сам становился источником потрясений в стране. «Октроированной» конституции съезд не допускал. Значит, первое представительное собрание должно было быть созвано до конституции, до определения прав этого самого собрания. Определение их должно было быть впоследствии сделано им самим «с утверждения государя». Но тогда возникали два связанных между собой вопроса. Во-первых, на чем же могли быть в этом случае основаны полномочия этого первого собрания? На это 27 апреля 1906 года ответил С. А. Муромцев в своем приветствии Думе, притом после того, как конституция была октроирована. Он в своей речи настаивал не на соблюдении конституции, а на «полном осуществлении прав, вытекающих из самой природы народного представительства»[794]. При наличии октроированной конституции фраза Муромцева, эффектная и покрытая аплодисментами, могла не быть опасна. Осуществления всех прав, вытекающих из самой природы народного представительства, можно было добиваться в рамках «октроированной конституции». Но что бы было, если бы собрание было созвано «без конституции», как это предлагал Земский съезд? Народное представительство в этих условиях имело бы право считать себя единственным выражением народного суверенитета, «волей народа». Оно тогда, действительно, стояло бы выше закона, черпало бы свои полномочие не из закона, а из «природы вещей». А если это так, то, во-вторых, что значили слова об «утверждении конституции государем»? Как быть в случае несогласия представительного собрания и монарха? Если монарх, по мнению съезда, не имел права октроировать конституцию, на чем могло быть основано его
