бывают, то влияние их непродолжительно: жизнь скоро возвращает все на настоящую дорогу. Разрыв правительства с обществом был не случаен. Причина его была, конечно, не в том, что Милюков с Витте друг друга не поняли, а в разнице позиций, которые они занимали. Самодержавная власть усумнилась в себе и потому согласилась на конституцию во имя примирения с обществом. Но переговоры со стороны общества повели те военные руководители, которые мира вообще еще не хотели и стремились сначала врага добить до конца, а потом диктовать ему свою волю. Они не умели понять вовремя, что интересы России требуют не разгрома монархии, а соглашения с ней. Они не понимали того, что Милюков понял позднее: что монархия нужна самому либеральному обществу, что только соглашением с прежней властью можно избежать революции со всем тем, что она принесет. И вместо того, чтобы говорить о пределах возможных уступок, чтобы совместно создать тот тип конституции, который более всего подошел бы к России, передовая общественность предпочла говорить языком победителя, который старается не только обессилить, но и унизить врага. Государственный смысл победителей должен был им подсказать, что победы не надо преувеличивать и ее не надо форсировать. Но этого государственного смысла у нас тогда не оказалось.
Витте вел переговоры со многими лицами; я о них слыхал и от него самого, и от кое-кого из тех, с кем он разговаривал. Я на этих разговорах не останавливаюсь, так как за точность их не мог бы ручаться. Потому-то я взял, как пример, только тот разговор, о котором рассказал здесь сам Милюков, и рассказал в порядке осуждения Витте, а не в порядке упрека себе самому. Но этот разговор заслуживает внимания и с другой стороны. Милюков был одним из вождей «освободительного движения», и тогда его влияние распространялось за пределы его будущей партии. Всякая страна имеет то, что заслуживает: и правительство, и революцию, и вожаков. По ним можно судить о степени ее собственной зрелости. Тот слой общественности, от которого зависело тогда водворение порядка в стране, доказал практически, как он был мало способен к конституционному устройству России. В этом ничего трагического еще не было. В России были другие общественные элементы кроме радикальной интеллигенции. Если эта последняя не сумела найти настоящей дороги для успокоения и примирения, то у нее могла быть и была иная, более к ней подходящая миссия. Ей достаточно было остаться самой собой и за несвойственное для нее дело не браться. Если она этого не хотела понять тогда и, по-видимому, не поняла до сих пор, то Витте должен был бы в этом тогда же разобраться. Но, к несчастью, он мало знал нашу общественность. Он продолжал надеяться, что на публичном собрании благоразумие и здравый смысл победят. И он стал ждать Земского съезда.
Глава XVIII. Земский съезд ноября 1905 года
Конституционный строй невозможен, пока в стране нет общественного слоя, способного понимать задачи государственной власти. Для конституции мало отдельных людей, которые на это годятся; отдельные люди могут служить и абсолютизму; ими он держится, а иногда и преуспевает. Для конституции нужен общественный слой, который был бы способен сам выдвигать из себя «представителей» политически зрелых. Возвещение 17 октября конституции предполагало, что подобная среда в России имелась.
Наша «интеллигентская общественность» была убеждена, что весь народ на это уже способен, и требовала четыреххвостки. Это убеждение доказывало не политическую зрелость народа, а только наивность и иллюзии этой общественности. Но когда конституцию признали и стали отстаивать не теоретики, а серьезные государственные люди, как Витте, а позднее — Столыпин, то это лишь потому, что они видели в России разумный общественный слой, с которым самодержавная монархия может без опасности для государства разделить свою власть.
В их глазах таким слоем было русское земство. Это издавна было мнением передовой бюрократии, начиная с Лорис-Меликова и кончая Святополк-Мирским. Оно совершенно естественно. У земства был хотя бы ограниченный опыт практического управления государственным делом; земство представляло почти все население. Конечно, части населения были представлены в нем не пропорционально их удельному весу; были обижены крестьяне, промышленный капитал, еще более — интеллигенция, не говоря уже о том, что большая часть России земства еще не знала[777]. Но все это можно было исправлять постепенно.
Жизнь уже давно исправила многие несправедливости Земского положения [1890 года]. Какой реванш брала себе интеллигенция в роли третьего элемента! Не имея на выборах голоса, этот третий элемент только потому, что практически работал и дело действительно знал, стал вдохновлять всю земскую деятельность. А земская работа, в свою очередь, воспитывала этот третий элемент в более трезвом понимании того, что нужно и, главное, можно. Потому избирательный закон в Государственную думу мог быть построен на земской основе со всеми теми изменениями, на которые указывал опыт.
Витте последовал очень старой традиции, когда опору для конституции стал искать в земстве. Это не было противоречием его знаменитой земской записке, он только логически завершил ее мысль. Пока он надеялся сохранить самодержавие, он не хотел развития земства. Когда же самодержавие себя упразднило, будущая конституция естественно должна была вырасти из земства. Витте допустил только одну основную ошибку. Он принял за земство земские съезды.
Это было ошибкой простительной. Бюрократия была так далеко от нашей общественности, что в ней не различала оттенков, как общественность не умела видеть их в среде бюрократии. А главное, сама общественность разобралась в этом только гораздо позднее.
Я в прошлых главах указывал происхождение и историю земских съездов.
Сейчас меня интересует другой вопрос: в какой мере съезды выражали политическое настроение земства?
С течением времени их соотношение изменилось. Первый съезд 1904 года близко подходил к общему настроению земства, по крайней мере передовой его части. Он охватывал фронт от Шипова до Петрункевича; объединившись на необходимости «представительства», он объединился и на отрицании революции, т. е. Учредительного собрания. На этом съезде раскола не произошло потому, что все дорожили земским единством, что на нем была принята земская линия. Потому этот съезд принципиальных возражений со стороны других земских групп не встретил. Даже те земцы, которые за съездом не пошли, как, например, группа Самарина, которую Шипов тщетно звал за собой, против съезда борьбы не повела. Она осталась лишь в стороне. Но это продолжалось недолго.
После второго февральского съезда земские руководители получили формальное право считать съезды действительным представителем всего русского земства, а между тем именно тогда начинался раскол. Интеллигентская общественность сначала на банкетной, а потом на «союзной» кампании
