кивнул Харперу.
Сержант (Шарп по-прежнему думал о Харпере как о сержанте) сложил ладони рупором:
– Стрелки! Ко мне! Стрелки!
С укрепления закричали, над парапетом показались лица.
Шарп тоже сложил ладони:
– Рота! В стрелковую цепь!
Они должны рассредоточиться, но послушают ли солдаты бывших сержанта и капитана? Из форта стреляли, пули сбивали колючки. Харпер снова крикнул:
– Стрелки!
По руслу затопали башмаки. Офицер в форте что-то выкрикнул, донесся стук входящих в стволы шомполов.
– Идут, сэр.
Разумеется! Это его солдаты. Шарп различил темные кители – без перевязей, как у красномундирников.
– Скажите им, что делать, сержант. – Шарп протянул Харперу заряженный штуцер, улыбнулся. Все как в старое доброе время. – Я пошел.
В остальном можно положиться на Харпера. Шарп выскочил из укрытия и побежал вверх по ручью, на свет. Французы увидели его, офицер закричал. Земля была мокрая, скользкая, под ноги попадались камешки; один раз Шарп проехался, балансируя раскинутыми руками. Рядом свистели пули. Французам было неудобно стрелять сверху вниз, к тому же они слишком торопились. Позади Харпер выкрикивал приказания, потом отчетливо защелкали штуцеры. Шарп бежал вдоль белого шнура, огромная земляная дамба была прямо над ним, а за ней – многие тонны воды. Пули били в склон. Шарп упал на колени, схватил запал, затолкал в наливное отверстие бочонка, слыша, как шуршит, раздвигаясь, порох. Затычки нет! Шарп огляделся, уговаривая себя не спешить. Чертова затычка как сквозь землю провалилась. Шарп попытался вытащить из другого бочонка, но затычку вбили намертво. Шарп сообразил, что сгодится камешек, нащупал подходящую гальку, заткнул дыру. Пуля порвала рукав, обожгла кожу, однако свет позади погас – это стрелки столкнули вязанки в воду. По-прежнему трещали ружья, Шарп слышал крики. Он управился с запалом и занялся с белым шнуром, укладывая его по берегу, дальше от воды. Нужен огонь! Обернулся, увидел горящую вязанку на другом берегу. Перепрыгнул через ручей. Сверху засвистели пули, одна ударила в вязанку, и та дернулась как живая. Стрелки, наверное, перезаряжают.
– Дайте ему огня! – послышался голос Харпера.
В русле были и солдаты в красных мундирах – они бежали, опускались на колено, целились вверх, и Шарп увидел нового прапорщика: тот размахивал шпагой и приплясывал от волнения. Грянули выстрелы, пули засвистели над парапетом; вперед выдвинулись стрелки с уже заряженными штуцерами.
Выбора нет, надо поджигать самому. Вязанка горела; Шарп наклонился, схватил ее; руки обдало жаром. Брошенный из форта камень попал в солому, Шарпу опалило лицо. Шарп повернулся и краем глаза увидел в русле вспышку, огромную, желтую, как бы сплющенную: стреляли в него, но он не поверил собственным глазам. Шарп швырнул вязанку на белый шнур.
Побежал. Боль пронзила ногу, бок. Шарп споткнулся. Он падал. Вспомнилось, что горящая солома упала слишком близко к пороху и что стреляли с берега русла. Все это никак не складывалось воедино, и тут ночь обратилась в день.
Пламя и свет, грохот и жар, оглушительный рокочущий взрыв. Солдаты в британских траншеях, оборудовавшие новые позиции для батарей, увидели озаренную огнем стену бастиона Сан-Педро. Пламя осветило весь Бадахос, от цитадели до Тринидада; дамбовый форт черным силуэтом выступил на фоне мятущегося огня, из которого валил дым и летели обломки. Взрыв был много слабее того, что разрушил Алмейду, но тогда мало свидетелей осталось в живых, а сейчас тысячи увидели, как пламя растерзало ночь, и ощутили горячий ветер на лицах.
Шарпа бросило вперед, в ручей, ударило о камни, оглушило взрывом, ослепило пламенем. Ручей спас ему жизнь, и Шарп пожалел об этом, зная, что через секунду его сметет потоком воды, расплющит тоннами грязи и камней. Он не хотел бросать вязанку так далеко, но его опалило огнем, ранило пулей; ему больно, нестерпимо больно. Он не увидит дочь. «Смерть приближается медленно», – подумал он. И пополз, словно надеялся уползти от рушащейся воды.
Жар волнами прокатывался по руслу. Горячие обломки шипели в воде. Из форта не стреляли. Взрыв сдул французов с парапета, эхом отразился от высоких городских стен, прокатился над равниной и стих.
Харпер поднял Шарпа на ноги:
– Идемте, сэр.
– Что? – Шарп был оглушен, ничего не соображал.
– Идемте! – Харпер тянул его вниз по течению, прочь от форта, от целехонькой дамбы. – Вы ранены?
Шарп двигался машинально, спотыкаясь о камни. Он попытался обернуться, взглянуть на плотину.
– Стоит.
– Да, стоит. Идемте!
Шарп высвободился рывком.
– Стоит!
– Знаю! Идемте же!
Дамба стояла! Горящие обломки озаряли огромную стену, опаленную взрывом, с выбоиной внизу, но целую.
– Стоит!
Харпер потянул Шарпа:
– Идемте! Бога ради, идемте!
Под ногами Шарпа кто-то лежал. Стрелок посмотрел вниз. Новый прапорщик. Как его? Шарп не мог вспомнить, а мальчишка погиб, и понапрасну!
Харпер тянул Шарпа вниз, за деревья, другой рукой тащил Мэтьюза. Шарп шатался, боль отдавалась в ноге, на глаза наворачивались слезы. Это поражение, полное, постыдное. Погиб юноша, который мог бы жить, и все потому, что Шарпу вздумалось доказать: он не мальчик на посылках и не надсмотрщик за багажом. Шарпу думалось, что некий злой рок вздумал уничтожить его, лишить его гордости, достоинства, надежды; и в насмешку, довершая поражение, показал нечто, ради чего стоит жить. Тереза наверняка слышала взрыв, и сейчас она укачивает его дитя. Но Шарп, ковыляя в ночи, чувствовал, что никогда не увидит ребенка. Никогда. Бадахос убьет его, как убил паренька, как уничтожил все, ради чего Шарп трудился и боролся девятнадцать военных лет.
– Тупые скоты! – Из тьмы появился Хейксвилл, его голос казался кваканьем тысячи озерных лягушек. Он скалился и тыкал в Харпера кулаком. – Безмозглая ирландская свинья! Живее! – Он нес под мышкой тяжелое ружье, и Харпер учуял пороховую гарь. Из семистволки стреляли, а Харперу смутно помнилось, что Шарпа подстрелили из русла.
Харпер обернулся к Хейксвиллу, но сержант уже исчез в ночи. Шарп, истекая кровью, поскользнулся, и ирландцу пришлось подхватить его и потащить вверх по склону.
И тут грянуло. Все бадахосские церковные колокола трезвонили во тьме, и на секунду Харперу подумалось, что горожане празднуют провал ночной вылазки. Потом он вспомнил. Наступила полночь, и уже воскресенье, Светлое пасхальное воскресенье; колокола звонят в честь величайшего чуда. Харпер прислушался к нестройному перезвону и дал себе самый нехристианский обет. Он убьет человека, который пытался убить Шарпа. Пусть это будет последнее, что он совершит в жизни, но он убьет человека, которого нельзя убить. Убьет насмерть.
Глава 19
– Не дергайтесь, – сказал доктор не столько Шарпу, который и не шевелился, сколько по привычке себе под нос: он всегда говорил эти слова перед операцией.
Доктор повертел в руках
