— Хорошо. Поедем туда.
— Туда мне придется переодеться. Снова надеть каблуки и костюм.
— Как закроем магазин, я отвезу вас к дому и вы переоденетесь, — своей спокойной рассудительностью он развеял ее тревоги и с облегчением услышал в ответ:
— Хорошо.
Довольный, в приподнятом настроении он затушил сигару и, пройдя в кабинет, стал готовить заказ для фирмы «Коламбиа».
Обычно эта рутинная работа доставляла ему мало радости, но сегодня он делал ее охотно и даже с наслаждением.
Глава 14
В тот вечер он сводил ее поужинать. А четыре дня спустя, в субботу, взял с собой на вечеринку оптовиков в Сан–Франциско.
Они ехали к полуострову, и Мэри Энн спросила:
— Это ваша собственная машина?
— Этот «Додж» я купил еще в сорок восьмом. Это была пакетная сделка: к машине прилагался Макс. Теперь я меньше вожу, — добавил он.
Он стал плохо видеть и однажды врезался в припаркованную цистерну с молоком. Но об этом он предпочел не упоминать.
— Хорошая машина. Такая большая и тихая… — Она смотрела на темнеющие поля, которые проплывали мимо по обе стороны шоссе. — Так что будет на этой вечеринке?
— Ну, вы же не боитесь?
— Нет, — сказала она, очень прямо сидя рядом с ним и крепко сжимая в руках сумочку. Она нарядилась в нечто вроде черной шелковой пижамы.
Штанины оканчивались завязками на голых щиколотках, а блузку венчал огромный заостренный ворот. Обута она была в комнатные туфли без каблука, а волосы собрала в конский хвост.
Когда она выбежала из дома и села в машину, он сказал:
— Для такого хвоста у вас коротковаты волосы.
Она, запыхавшись, уселась с ним рядом и хлопнула дверцей.
— Слишком претенциозно, да? Я неправильно оделась?
— Выглядите вы превосходно, — со всей искренностью сказал он, заводя мотор.
Однако она все же немного побаивалась. Ее большие серьезные глаза блестели в темноте салона; сказать ей было почти нечего. Она достала из сумочки сигареты и наклонилась к прикуривателю.
— Может, там и весело, — сказал он, подбадривая ее.
— Да–да, вы уже говорили.
— Лиланд Партридж — это фанатик; мы называем таких аудиофилами. Там будут колонки размером с дом, алмазные иглы и экстраклассные записи товарных поездов и глокеншпилей[126].
— Народу будет очень много? — спросила она в третий раз.
— Ребята из розницы плюс часть музыкальной тусовки Сан–Франциско. Будет выпивка и много разговоров. Когда звукачи сцепятся языками с толковыми музыкантами, можно услышать кое–что интересное.
— Обожаю Сан–Франциско, — с жаром сказала Мэри Энн, — все эти крошечные бары и ресторанчики. Однажды мы с Туини ездили в одно место на Норт–Бич. Называлось оно «Бумажная кукла». Пианист играл диксиленд… круто играл.
— Круто, — передразнил Шиллинг.
— Он был весьма неплох. — Она постучала пальчиком по сигарете; из окна в темноту полетели искры. По радио играли симфонию Гайдна.
— Мне это нравится, — сказала она, наклонив голову.
— Узнаете, кто?
Она задумалась.
— Бетховен?
— Это Гайдн. «Симфония литавр».
— Как вы думаете, я когда–нибудь смогу различать симфонии? Когда мне будет столько же лет, сколько вам?
— Вы еще только учитесь, — произнес он как можно безмятежнее, — все дело в опыте, не более того.
— Вы действительно любите эту музыку. Я наблюдала за вами… вы не притворяетесь. Вот и Пол к своей музыке так же относится. Вы как будто… упиваетесь ею. Вы стараетесь услышать в ней все.
— Мне нравится ваш друг Нитц, — сказал он, хотя в чем–то тот ему даже мешал.
— Да, он замечательный. Он и мухи не обидит.
— И вас это восхищает.
— Да, — сказала она, — а вас — нет?
— Если абстрактно, то да, восхищает.
— Ах, эти ваши абстракции. — Она устроилась на сиденье, поджав ноги и упершись локтем в дверцу.
— Что там за огни? — Голос ее звучал почти испуганно. — Мы что, уже почти приехали?
— Почти. Соберите мужество в кулак.
— Уже собрала. И не смейтесь надо мной.
— А я и не смеюсь над вами, — мягко сказал он, — с чего бы это?
— Они высмеют меня, что бы я ни сказала?
— Нет, конечно, — сказал он и добавил, не удержавшись, — они будут так греметь своими записями со звуковыми эффектами, что и не услышат, что вы говорите.
— Я неважно себя чувствую.
— Вам полегчает, когда мы приедем, — по–отечески успокоил ее Шиллинг и прибавил скорости.
Когда они добрались до места, вечеринка уже началась. Шиллинг заметил, как преобразилась девушка, поднимаясь по лестнице в дом Партриджа. Страха как не бывало, он скрылся где–то в глубине; Мэри Энн с невозмутимым видом облокотилась на железные перила, в одной руке держа сумочку, а другую изящно положив на колено. Как только дверь открылась, она плавно выпрямилась и скользнула мимо мужчины, который их впустил. Когда Шиллинг затушил свою сигару и переступил порог, она уже дошла до конца коридора и приближалась к гостиной, откуда доносились шум и смех.
— Здравствуй, Лиланд, — сказал он, пожимая руку хозяину. — А куда подевалась моя девочка?
— Да вон же она, — сказал Партридж, закрывая дверь. Это был высокий, средних лет мужчина в очках. — Жена? Любовница?
— Кассирша, — Шиллинг снял пальто. — Как семейство?
— Да как обычно. — Придерживая Шиллинга за плечо, он вел его в гостиную. — Эрл опять хворает; тот же грипп, которым мы все переболели в прошлом году. Как магазин?
— Грех жаловаться.
Они оба остановились, наблюдая за Мэри Энн. Она безошибочно распознала хозяйку и теперь принимала у Эдит Партридж бокал. Непринужденно обернулась, чтобы поздороваться с группой молодых клерков из студии звукозаписи, которые сгрудились за столом. Стол представлял собой выставку звуковой техники: вертушек, картриджей, звукоснимателей. Все это были элементы новой стереосистемы «Диотроник».
— У нее есть такт, — сказал Партридж, — для такой молоденькой девушки это редкость. Моя старшая примерно ее возраста.
— Мэри, — сказал Шиллинг, — подойдите к нам, познакомьтесь с хозяином.
Она повиновалась, и он представил их друг другу.
— А кто вон тот страшно толстый мужчина? — спросила она Партриджа. — Там, в углу, развалился на кушетке.
— Этот? — Партридж улыбнулся Шиллингу. — Это страшно толстый композитор по имени Сид Хезель. Пойдите, послушайте, как он сипит… серьезно, его стоит послушать.
— Впервые слышу, чтоб ты признал это за Сидом, — сказал Шиллинг. Партридж всегда казался ему немного зазнайкой.
— Когда он говорит, ему нет равных, — сухо ответил Партридж, — даже жаль, что он не занялся литературой.
— Хотите с ним познакомиться? — спросил Шиллинг Мэри Энн. — Это интересный опыт, даже если вы совершенно равнодушны к его музыке.
В сопровождении Партриджа они проследовали в угол.
— А что у него за музыка? — нервно спросила Мэри Энн.
— Очень сентиментальная, — объявил Партридж. Его клювастое лицо возвышалось над ее головой, пока он проталкивал их сквозь толпу гостей. — Все равно что тарелка мараскиновой вишни[127] на завтрак.
Поверх гула голосов гремела титаническая Первая симфония Малера, усиленная целой системой рупоров и колонок, наполнявших большую, нарядную гостиную.
— Лиланд имеет в виду, — вступил Шиллинг, — что у Хезеля, в отличие от большинства его соотечественников, еще не иссякли мелодии.
— Ах, когда я слышу тебя, Джо, я как будто переношусь в прошлое, — сказал Партридж. — В те старые добрые времена, когда перед каждой записью выбегал человечек, который выкрикивал название подборки.
Сид Хезель был увлечен беседой. Он сидел, вытянув ноги и примостив трость в тучной промежности, и тыкал в сторону слушателей массивным пальцем. Хезель походил на целый материк плоти; из глубины жировых складок сверкали его черные, острые глаза. Тот самый Хезель, которого помнил Шиллинг; чтобы поудобней устроить огромный живот, он расстегнул две верхние пуговицы ширинки.
— …О нет! — брызгал слюной Хезель, вытирая рот скомканным белым платком, который держал возле подбородка. — Вы меня неправильно поняли; я никогда не утверждал ничего подобного. Франкенстайн — хороший обозреватель, отличный музыкальный обозреватель; лучший в наших местах. Но он шовинист. Если вы местный талант — вы соль земли, а если вас угораздило родиться каким–нибудь Лили Ломбино из Виллинга, Западная Виржиния, то Альф и не взглянет на вас, будь вы даже скрипачом почище самого Сарасате[128].
— Я слышал, что обзоров концертов и выставок ему уже мало, — добавил один из присутствующих, — он собирается выгнать Колтановского и вести шахматную колонку.
