как и я, всё ещё жил с родителями, хоть и был на несколько лет старше) ездила в субботу, в искомое заведение, поскольку при диспансеризации у неё обнаружили отклонения в анализах, где и повстречала нашу начальницу.
Слушая незамысловатый рассказ, состоявший более из междометий, а не слов, я с торжеством внутри рисовал себе образ этой женщины, сидящей непременно в кресле-каталке и в платке, повязанном на лысине. Как я уже упоминал, она никогда не вызывала у меня симпатий, я даже старался лишний раз не смотреть в её сторону, хотя именно сейчас прекрасно помнил черты её обрюзгшего лица с синяками под бессмысленными карими глазами вечно загнанного зверя, крючковатым носом, спесиво тонкими губами над жирным подбородком и утерянными нынче волосами с не закрашиваемой проседью, над которыми она будто малолетняя соплячка постоянно экспериментировала, меняя то цвет, то причёски, но всегда получая всё ту же бесформенную копну. Мне даже начало грезиться, что сидит она в том кресле в одном из многочисленных своих нарядов, но мои размышления оказались прерваны одним Васиным (так звали моего соседа по кабинету) размышлением, который не переставал говорить:
«…и помрёт она, считай, в одиночестве. Мужа нет, родители на том свете, есть только дочь 12 лет, та ещё шаболда, и брат, но он из зечья, и, если объявится, то за наследством, возьмёт опеку над племянницей и что-нибудь с ней сделает».
«Откуда ты столько знаешь о её семье?»
«Что значит «столько»? Это мелочи, о которых повсюду судачат. Городок маленький, каждый на виду, тем более, они с моей мамой дружат ещё со школы, она о Валентине Сергеевне знает всё, и как та училась, и кем работала, и как очутилась в администрации. Но тебе я об этом говорить не стану».
«И не надо. Но почему же она про болезнь своей, как ты хочешь представить, близкой подруги узнала только через третьих лиц, а не от неё самой?»
«Никто не знал, только начальство, но эти ни с кем из наших знакомых не общаются, но даже если бы и общались, то держали язык за зубами».
«Какая глупость! Что за тайны мадридского двора?»
«Ну, во-первых, всё это очень неприятно, – Вася начал подыскивать слова, хотя ответа от него я и не ждал, – во-вторых… даже не знаю, может, она боится увольнения, вдруг всё обойдётся».
«Я вообще не о том. Как будто она особенная, и не только она, а все начальники, не может заболеть. Обязательно ей надо было делать из своего недуга бог весть какую тайну. Чёртовы небожители даже в горе не умеют оставаться людьми».
«А кто ты такой, чтобы с тобой откровенничать, причём о самом личном? Сперва добейся чего-нибудь в жизни, а потом уже жди, чтобы с тобой большие люди разговаривали по душам».
«Ты тоже особо никто, знаешь ли. И в чём же их величие? Написали книгу, сделали открытие, сочинили симфонию, нарисовали картину? Но ты абсолютно прав, мы для них не люди, а если и люди, то не такие качественные, как они сами».
«И ты считаешь, что они не правы, если не делятся своими проблемами с такими, как ты? А чего бы они получили взамен? Думаешь, я не заметил, как ты заулыбался, когда я начал рассказывать о болезни Валентины Сергеевны, и, очевидно, не из сострадания? Подожди, не перебивай, я напал на мысль. Мне кажется, откровенность зависит не столько от статуса, сколько от близости, родства, общих интересов, даже возраст играет определённую роль».
«Нет, это зависит от того, кто кого использует, и от используемого ожидают чего угодно, от раболепства до ненависти, но никак не сочувствия».
Щупальца безудержного и безграничного хаоса тянулись ко мне давно и неторопливо, но совершенно привычно, я бы даже сказал обыденно и слегка лениво, не сомневаясь в собственном успехе. Сперва они предстали передо мной в словах о радении за благо нашего городка, время от времени звучавшие на общих собраниях администрации из уст её главы. Когда я в первый раз их услышал, мысленно прыснул смешком, наивно посчитав оные за общепринятый сарказм, шутку, которую все знают, но лицемерно воспринимают всерьёз. Потом мы несколько раз всем управлением работали в выходные, чтобы достряпать программу экономического развития округа к заседанию городского совета, на котором её планировалось принять. Я ясно видел бессодержательность документа, его бессмысленность и ненужность, и прекрасно понимал, что он не стоит того времени, которое было на него затрачено, сделай мы титульный лист и бессвязный перечень из разрозненных мероприятий в конце, а остальное заполни пустыми листами, он и так был бы принят и произвёл ровно тот же эффект на развитие округа. Но более всего на меня влияли бестолковые поручения, состоявшие в переносе цифр из одной таблички в другую, дабы какому-то высокопоставленному олигофрену не пришлось чрезмерно нагружать свои дражайшие мозги и одновременно сопоставлять показатели из нескольких источников. В подобных ситуациях я просто задыхался от возмущения, поскольку отчётливо понимал, меня здесь ни во что не ставят, но поделать ничего не мог, всё было обставлено как нельзя законно даже тогда, когда я был вынужден задерживаться на работе и не мог найти весомого аргумента, чтобы отстоять своё право на личное время. Когда же я, наконец, откровенно возмущался от перспективы убить вечер или выходной день за очередным бесполезным занятием на работе, начальница, как правило, принималась нести невообразимую для любого нормального человека ахинею о моральной удовлетворённости результатом, приложении усилий на благо общего дела и, самое лицемерное, улучшение жизни людей нашего округа, их благосостояния и социальной защищённости. Я понимал, что время моей жизни, совершенно конкретное время, дни, часы и минуты, пытаются украсть, подсовывая взамен пустую болтовню, даже не деньги, и начинал откровенно паниковать, соглашаясь на всё, лишь бы сие скорее закончилось. При этом я буквально ощущал носом запах собственной плоти, зажаренной и поданной к столу начальствующим каннибалам, которые в то время, как мне приходилось тратить безвозвратно ускользающие мгновения своей жизни на выполнение бессмысленного задания, только чтобы им было не очень обременительно обворовывать казну, сидят перед телевизором, жрут на кухне, играют с бесполезными ошмётками биомассы, то есть своими внуками, торжественно перелистывают официозную макулатуру о визитах и надоях или же просто дрыхнут в пафосных кроватях, ёрзая волосатыми ушами по белоснежным подушкам, сопя волосатыми ноздрями.
В такие моменты я остро чувствовал, что из меня хотят сделать, не много не мало, раба чьих-то прихотей, последовательно лишая не только жизнелюбия, планов на будущее, стремления развиваться и расти в личном отношении, но и самой индивидуальности, желаний, мыслей, ощущений, чтобы в моей душе не осталось ничего
