постороннего кроме выгодных хозяевам навыков для исполнения тех отупляющих рутинных задач, которые они единственно и могли мне предложить, поскольку сами ничего другого не знали. На следующий же день после первой командировки я напрочь забыл об Александре Владимировиче, но вскоре в минуты презрения к собственной жизни стал исподволь его вспоминать. Вот он, идеальный раб – функция с базовыми физиологическими потребностями: вкусно поесть, сладко поспать, заработать немного денег, чтобы купить желаемую вещь, а женщин ему то ли уже было поздно, то ли вообще не очень нужно.
Инстинктивно я и Валентину Сергеевну причислял к начальствующему быдлу, перверсивным социопатам, у которых скудость ума соседствует со скудостью эмоций, неспособностью к эмпатии, самолюбием и завышенной самооценкой. Начиная сельсоветами и заканчивая президентом страны, все руководящие должности завалены подобным серым человеческим мусором, потому что умные люди выбирают для себя созидательную деятельность, а из дураков преуспевает только тот, кто ведёт себя злее, циничней, беспринципней, подобострастней всех, кто не гнушается никакими средствами для достижения собственных эгоистичных целей. Такова демократия. Окном в этот мир и служила для меня Валентина Сергеевна. Я начал замечать личные качества данного существа только после известия о её неизлечимом заболевании, и мне стало интересно, как в столь жестоких обстоятельствах поведёт себя такая самовлюблённая скотина, проявится ли что-нибудь человеческое в её характере, или она продолжит настаивать на людоедских лозунгах об общем деле и благосостоянии народа. У меня даже возникло сожаление, что я могу никогда об этом не узнать, что она умрёт, и я не увижу, эволюционировала ли Валентина Сергеевна до человека или так и осталась одной из людей. Кстати сказать, её смерть огорчала меня исключительно в упомянутом смысле.
X
Но я недооценил современную медицину, у Валентины Сергеевны наступила ремиссия (ненадолго, но тогда, конечно, все думали о лучшем), и тёплым июльским днём она вновь появилась на работе, сильно осунувшаяся и в дурацком парике, настолько очевидно искусственном, что невольно закрадывалась мысль, без него женщина выглядела бы менее больной. И, судя по всему, для неё парик имел постороннее, потаённое значение, а не просто прикрывал отсутствие волос. Может, она хотела подчеркнуть собственное выздоровление, быстрее забыть о болезни и вернуться в круг обыденных представлений, вещей и интересов, который, правда, не отличался не просто оригинальностью, но мало-мальской счастливостью и человечностью. И пусть её фигуру я, разумеется, никогда не разглядывал, но худоба, как сейчас помню, явно облагородила эту женщину с ног до головы. Бывает что-то в людях, переживших тяжёлую болезнь, у них появляется недостижимая ранее по причине трусости и обывательского малодушия глубина мыслей и чувств, всё ещё небольшая, но уже более, чем у лужи на улице. Никто не мыслит сей мир без самого себя до тех пор, пока не выпадет из него, не окажется на краю смерти, от которой, хочешь – не хочешь, но приходится отводить глаза и смотреть вокруг, наблюдая, как без твоего участия и совсем не для тебя восходит и заходит Солнце, как растёт трава, распускаются почки на деревьях, безразличные к твоему присутствию или отсутствию, как дворовая собака увлечённо грызёт кость в своей будке, и ни ты, ни кто-либо ещё ей сейчас не интересен, как люди спешат по своим делам, которые тебя никогда не касались и уже не коснутся, в лучшем случае они посмотрят в окно, увидят в нём твою лысую бледную физиономию, и посочувствуют постороннему горю несколько мгновений – это и окажется максимумом твоего присутствия в мире.
Валентина Сергеевна, пережив такие мгновения, стала весьма осмотрительна во взаимоотношениях с окружающими, но в противоположном от нормального человеческого смысла отношении. Когда я впервые увидел её после болезни идущей по коридору, я, как принято, спокойно и умеренно нагло поздоровался. В ответ – тишина. Ни тогда, ни позже я не задумывался, что происходило у неё в голове после болезни, как ей пришлось перемениться, чтобы жить с таким недугом, не выглядеть ущербной в собственных глазах, но достойной руководить целым управлением, и считать себя пусть не намного, однако по-прежнему лучше других. Только сам переживая сходное состояние, я понимаю её тогдашнее смятение и ощущение безысходности, в котором даже такая мелкая пассивно-агрессивная выходка, как молчание в ответ на приветствие подчинённого, к тому же сопляка, могла свидетельствовать о том, что она ещё не окончательно опустившееся существо, что у неё есть власть, влияние на других людей и не через жалость особо сердобольных, а прямое подчинение пусть и исключительно посредством служебной иерархии.
Вспоминая сейчас наш дальнейший разговор в её кабинете по абсолютно второстепенному поводу, на который она меня вызвала по телефону сразу же после встречи в коридоре, я ясно угадываю ту ненависть и «необречённость», которые теперь ощущаю в себе. Она всех возненавидела за собственную болезнь, возможно, даже свою единственную малолетнюю дочь, что угадывается из последующего, и паче тех посторонних людей, кто, как я тогда, цвёл здоровьем, указывая нечаянно, но абсолютно безошибочно на то, что её жизнь закончилась. Надменность власть предержащих, которой они так кичатся перед сбродом, оказалась разрушенной низменной физиологией, обнажившей смердящую пустоту внутри. Болезнь безошибочно указала на её слабость, бесполезность, ничтожность, из божественного небожителя она превратилось в то самое быдло, над которым, как и я, мечтала возвыситься всю жизнь, но, в отличии от меня, на какое-то время ей это удалось. Ещё с большой долей вероятности могу предположить, что Валентина Сергеевна почувствовала, как из-за болезни, разбившей ореол начальственной непогрешимости, её стали чураться те, кто им покамест обладал, то есть, ко всему прочему, она испытала предательство родной среды. Хотя чему удивляться? От своры извращённых социопатов ничего иного ожидать и не следовало, и не по причине их самовлюблённого чванства, а вследствие естественной реакции на правду, которой им прямо в лицо тыкал её голый череп. Ухоженным животным не хотелось осознавать, что они просто генетический мусор, гнилая биомасса, пытающаяся обеспечить собственное существование за чужой счёт, поскольку сама на созидание не способна.
И вот сейчас, глядя на Валентину Сергеевну со стороны, вполне можно вспомнить «трагедию маленького человека» из школьного курса литературы, получившую наиболее законченный вид в трудах Достоевского. Предполагается, что она им стала будучи изгнанной из рая собратьями небожителями. Вспомнить и тут же забыть, намеренно и раздражённо. Необходимо обладать личными качествами самого Достоевского, чтобы быть тем «маленьким человеком», который переживает настоящую «трагедию», неподвластную его воле, а не просто досадует на то, что жмут ботинки, мало тряпок и на обед тот же борщ, что и вчера. В лице Валентины Сергеевны виднелся другой «маленький человек», который единственно
