Он тронул Серафина за плечо и прошептал:
— Эй, одолжишь мне твой костюм? — Он не был уверен, что его слышат. — Давай напугаем эту суку. Я знаю, где она околачивается со своим сутенером.
— Брось. Зачем? — вяло отозвался Серафин.
— Надо проучить ее за то, что она тебя подставила. Я все устрою.
Горбун не шевельнулся. Марес снял с него повязку и парик, бережно оторвал усы и бакенбарды. Потом стащил жилет и черную рубашку и положил их на саквояж. От вещей разило баррехой. Из крошечного оконца, выходящего на улицу Видре, доносился шум веселья с площади Реаль. Марес разглядывал кудрявые бакенбарды, которые держал в руках. Их шелковистая поверхность напомнила ему обжигающий лобок Нормы, он почувствовал комок в горле и ощутил невыносимую жалость к себе.
Он осторожно приложил бакенбарды к вискам, внимательно посмотрел на пустую стену, словно там висело невидимое зеркало, и повернулся сначала в фас, потом в профиль. Усы с бакенбардами послушно и мягко прилипли к коже, словно с нетерпением ждали слияния с нею. «Под этим париком у меня мозги расплавятся», — подумал он неожиданно трезво. Он снял старый плащ, водолазку и надел рубашку с жилетом. В это мгновение он почувствовал дурноту, присел на краешек кровати, и его стошнило. Неожиданно лицо его преобразилось: красные, обветренные губы, собачья тоска в глазах, безнадежная и отчаянная, — ничего человеческого...
Он открыл холодильник, отхлебнул глоток ледяного «Тио-Пепе» и почувствовал себя гораздо лучше. Затем неторопливо присел, ощупывая пустоту вокруг, и взял саквояж, который поджидал его в темноте. «Обувь, чищу обувь!» — призывно загнусавил он голоском Серафина из глубин воображаемого зеркала.
18
Сгорбившись, с саквояжем в руках Марес направился к площади Реаль и вошел в пивную. От лохмотьев горбуна несло баррехой.
— Обувь! Чищу обувь! — заголосил он, вживаясь в новую роль.
Заведение было забито до отказа, сквозь пелену табачного дыма и чад жаровен виднелись карнавальные маски и капюшоны. Как он и предполагал, Ольга сидела за столиком в глубине зала с долговязым блондином.
Он узнал ее, хотя ее лицо скрывала серебристая маска. Сгорбившись, Марес протиснулся сквозь толпу, причитая разбитым голоском: «Обувь! Чищу обувь!»
Подражание голосу Серафина оказалось столь удачным, что Ольга, еще не видя его, насторожилась, глаза ее тревожно забегали, отыскивая кузена среди толпы. Марес подошел вплотную к их столику, втянул голову в плечи и уставился на Ольгу. Она скорчила виноватое личико и затараторила:
— Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь...
В этот миг Марес взял со стола наполненный до краев стакан мятного ликера и не спеша вылил зеленую жидкость на Ольгину голову.
— За то, что подшутила надо мной, сестренка, — произнес он беззлобно и гнусаво, как Серафин. — За то, что бросила меня, детка, за то, что не исполнила обещания. Дрянная потаскуха. Чтоб у тебя клитор отгнил.
Ольга завизжала, сутенер рванулся со стула, готовый набить Маресу морду. Но его петушиный гнев быстро улегся: саквояж Мареса выглядел внушительно и запросто мог проломить юную белокурую голову. Их без труда разняли. Насквозь пропитанная мятным ликером Ольга рыдала. Воспользовавшись удобным моментом, поддельный Серафин прошмыгнул на улицу.
Мгновение спустя он бесцельно и рассеянно брел по Рамбле, нахлынувший людской поток подхватил его и закружил в веселом водовороте карнавала. В себя он пришел только напротив Лицео. Деваться было особенно некуда: либо вернуться в комнатушку Серафина и вновь стать Маресом с его бледной рожей и безутешной тоской, либо пересечь Рамблу и опрокинуть пару рюмок в «Кафе-де-ля-Опера». Раскинув умом, он остановился на втором варианте, и это роковое решение перевернуло его судьбу.
19
Сутулый и сгорбленный, с повязкой на глазу и саквояжем в руках, Марес вошел в «Кафе-де-ля-Опера». Прежде чем шагнуть, он осторожно ощупывал ногой пол, подобно слепому, стоящему на верхней ступеньке лестницы, который замирает от страха, что не найдет следующую ступеньку и рухнет в пустоту.
— Обувь! Обувь почищу! — приободрил он сам себя звуками чужого гнусавого голоса и воровато съежился среди праздничной толпы. Вокруг плавали клубы табачного дыма, стоял гул множества голосов, почти все посетители были одеты в карнавальные костюмы. Пестрое море лиц, украшенных причудливыми масками и ярким гримом, разливалось от входа до самых дальних столиков. Марес пробился к стойке и попросил стакан баррехи, но бармен его не расслышал. У стойки какая-то оживленная компания пила шампанское из высоких бокалов. По доносящимся до него обрывкам разговора Марес понял, что они ждали кого-то из опоздавших, чтобы вместе пойти на вечеринку. Под шубами и пальто, небрежно наброшенными на плечи, виднелись роскошные костюмы. На стойке рядом с бокалами лежали маски. Одна из дам была переодета портовой проституткой, каких обычно изображают в старых французских фильмах: прислонившихся к фонарю, в черной сатиновой юбке с разрезом на бедре, зовущих вкрадчивым голосом: «Chéri!», томно полуприкрыв глаза от сигаретного дыма. В ушах у нее позвякивали дешевые сережки в форме полумесяца, на ногах были черные чулки и зеленые туфли на высоких каблуках. Кожаная куртка, наброшенная на плечи, внезапно показалась Маресу до боли знакомой: именно такую он подарил Норме десять лет назад... Приглядевшись повнимательнее, он понял, что узнает не только куртку: перед ним была Норма собственной персоной.
— Святое небо! — прошептал Марес. Он замер, ссутулился еще больше и впился в нее глазами. Норма была ярко накрашена, с синими тенями на веках и высокими подведенными бровями, в неизменных очках с толстыми стеклами. Эти тяжелые очки с мощными диоптриями придавали ей какую-то холодную маниакальную одержимость. Она не была красавицей, но и в тридцать восемь сохраняла прекрасную фигуру, выражение напускной рассеянности на лице и глубокий проникновенный голос — свое очарование, чем-то напоминающее причудливые творения Гауди. Она походила на изящную башенку, украшенную мозаикой из битой керамики — капризные очертания, плавные, округлые линии. Продолговатые, широко расставленные глаза, прямой нос и высокие скулы, усеянные редкими веснушками. И этот рот, чувственный, бледный, обескровленный, словно у куклы.
Приглядевшись к ее приятелям, Марес узнал и их: Жерард Тассис со своей женой Джорджиной, переодетые персонажами Фицджеральда, рядом с ними — Мирея Фонтан в костюме Миледи Винтер. Тотон, муж Миреи, был одет как обычно, зато на Эудальде Рибасе, старом приятеле Нормы, красовался элегантный смокинг. Лучшие друзья Нормы, принадлежащие к изысканному кругу социолингвистов. Их чопорный вид Марес на дух не переносил. Живя с Маресом, Норма с ними почти не общалась, и теперь они показались ему такими же никчемными, как прежде — остроумными, богатыми и пустыми, хотя всем им было уже под сорок.
— Где этот зануда Валльс-Верду? Сколько можно здесь торчать? — ворчал Тассис, искоса погладывая на Норму.
— Супруги Багес тоже куда-то подевались, — отозвалась она.
— Супруги Багес могут и не прийти, — возразила Мирея. — Ита себя ужасно чувствует в последнее время, ей не до развлечений.
— Куда вы спешите? По-моему, и здесь неплохо, — сказал Рибас.
— Очень жалко Иту, — продолжала Мирея.
— Да уж, ей не повезло, — ответила Джорджина.
— Надо же! — воскликнула Норма, опираясь спиной о стойку. Она сочувственно покачала головой, и полумесяцы дешевых сережек печально звякнули в ее прекрасных ушах. — Все наши подруги по колледжу несчастливы в браке. Изабель, Паулина, Ита...
— А больше всех Эухения, которая к тому же больна и совершенно одинока, — сказала Джорджина. — Бедная Эухения...
Сережки снова зазвенели, и Норма плохо расслышала ее слова.
— Леусемия? —переспросила она.
— Та тоже разошлась с мужем, — вспомнила Джорджина. — Как и ты.
— Но ведь раком от этого не болеют, дорогая, — ответила ей Норма.
Как обычно в присутствии Тотона Фонтана, который плохо владел каталонским, они почти все время говорили по-испански, гнусаво и выразительно, как говорят потомки знатных каталонских семей Эйшамплы. Напрягая единственный глаз, Марес пытался определить, насколько изменило этих людей время. Не слишком сильно, черт возьми. За те десять лет, пока он неуклонно погружался в полное одиночество и немощь, более постыдную, чем старческая, они умудрились остаться такими же сияющими и подтянутыми. Навострив уши, Марес топтался вокруг них, тщетно пытаясь привлечь внимание бармена, который обслуживал Миледи Винтер.
Задумчиво разглядывая свои потертые зеленые туфли, Норма даже не взглянула на чистильщика обуви с цыганской внешностью, который глухим голосом требовал свой стакан баррехи. Наконец бармен удостоил его вниманием. Норма продолжала разглядывать свои тусклые зеленые туфли. Получив стакан, Марес встал у стойки возле нее и Рибаса. Неожиданно он встретился глазами со своим отражением в зеркале стиля модерн, висящем напротив, которое в свою очередь повторяло его отражение в другом зеркале за спиной. Он видел перед собой множество копий жалкого нелепого существа, которое жалось к Норме, скрываясь под убогой маской уличного чарнего. Он пил барреху настороженно, словно за ним неотступно следили, полуприсев, неприметный и непостижимый. Даже самому себе он казался чужим и далеким. Забыв обо всем на свете, он чувствовал непривычное, острое блаженство: до него доносился перекрывающий все и вся аромат волос Нормы и даже, — так, во всяком случае, ему казалось — жар ее бедер.
