Вот уже полчаса — с тех самых пор, как ушла Ольга, — он машинально держал в руке саквояж. От белого вина он перешел к баррехе[12] и выпил уже стакана три, залив при этом себе всю рубашку. Нетерпеливо прохаживаясь у входа в бар, он страшно сутулился и прихрамывал. Проходило время, Ольга не появлялась. Печаль Серафина была так велика, что его и без того кривое туловище совсем перекосило куда-то вправо. Он вернулся к стойке, за которой сидел Марес, и сказал:
— Она не пришла, Марес.
— Не расстраивайся. Ее, наверное, снял кто-нибудь.
— К черту! А я-то, дурень, обрадовался...
Он поставил саквояж под стойку, снова провел языком по пересохшим губам и сиротливо поглядел на Мареса. Оба понимали, что ждать бессмысленно.
— Я, пожалуй, пойду, — понуро пробормотал Серафин.
Марес догадывался, с каким нетерпением ждал Серафин наступления вечера, чтобы поразить кузину своим костюмом и провести с ней эту карнавальную ночь. Утром, часов в десять, Марес видел, как он, уже переодетый, слоняется по Равалю с саквояжем в руке и батоном хлеба под мышкой. Выйдя на улицу из какой-то забегаловки, где он выпил кофе с булкой, Марес заметил Серафина, который прошел мимо, рассеянный и целиком погруженный в себя. Марес не стал его окликать. Таинственная магия карнавала сделала Серафина выше ростом, почти скрыла горб и хромоту. Это был совсем другой человек, и у Мареса мгновенно появилось озорное желание пойти вслед за ним, оставаясь незамеченным. Он не задумывался о причинах своего странного поведения. Быть может, им овладела тоска по давно забытой детской забаве — идти по знакомой улице, изменив свой облик, — которая, впрочем, никак не была связана с карнавальным шествием: во времена его детства, когда режим Франко на многое наложил запрет, карнавалов не было, и Марес не знал, откуда появилась эта странная мысль следить за Серафином. Он шел за ним вслед, словно охраняя от беды: прячась в толпе, он не спускал с него глаз. Казалось, карнавальный костюм придал Серафину новые силы: он шагал быстро, легко и уверенно, размахивая руками; саквояж весело покачивался в такт шагам. Серафин словно сбросил свой горб, а с ним и все свое убожество. «Кому обувь почистить!» — кричал он. Вот он остановился, зашел в мясную лавку, купил там несколько ломтиков ветчины, положил ее на хлеб, соорудил бутерброд и весело сжевал его на улице. Марес едва поспевал за Серафином по узеньким улочкам Раваля; изумленный, он с волнением следовал за ним, словно его толкала сверхъестественная сила.
А сейчас, вечером, подавленный Серафин сидел рядом с ним, понурив голову.
— Она не вернется, — повторил он. — Пойду лучше спать.
— Выпей еще вина. Ведь едва стемнело, — ответил Марес. — Слушай, у тебя потрясающий костюм.
— Саквояж с гуталином — настоящий. — Серафин немного приподнялся и приоткрыл саквояж, в котором на самом деле лежали тюбики с кремом, баночки с гуталином, щетки и бархотки. — Мне его дал Жезус, он работает в бутафорской мастерской.
— Замечательно.
— Это я сам все придумал. — Серафин залпом выпил остатки баррехи, поправил свой абиссинский парик и добавил: — В Кадисе у Ольги был любовник, чистильщик обуви. Он с ней обошелся как последняя сволочь. Но он был единственный, кто любил ее по-настоящему. Высокий такой, с повязкой на глазу, вот как эта. Понимаешь? Ольга вечно носится с воспоминаниями об этом мужике, я и подумал, что ей будет приятно...
— Понятно, братец, — сказал Марес. — Мозгов у тебя меньше, чем у комара.
Перед ним тут же возник образ этого человека из Кадиса, он увидел его здоровый глаз, насмешливо глядящий на горб Серафина. Горбун между тем рассматривал свое отражение в зеркале за стойкой. Вид у него был жалкий и затравленный. Он покачал головой:
— Ты прав, мать твою, — произнес он, — неудачная вышла шутка.
— Ну, с костюмом-то все в порядке, парень. И эта тряпка на глазу тебе очень идет.
— Как был я пугалом огородным, так и остался. Понимаешь, Марес?
Марес подозвал бармена:
— Еще одну барреху для моего приятеля и вино для меня, да побыстрее.
— Пойду я, — повторил Серафин. — Она не придет, не поведет меня ни на какой праздник и не останется на ночь у меня в пансионе.
— Знаешь, мне показалось, что твой костюм ей очень понравился. Честное слово. А динамит она тебя совсем не поэтому. Кстати, ужинать все равно еще рановато.
— Нет, не придет она, уж я-то ее знаю. Черт бы меня подрал!
Он хотел сорвать с себя парик и бакенбарды, но Марес удержал его:
— Подожди, не надо. Тебе очень идет. — И неожиданно для самого себя, подражая неведомо кому, голосом чревовещателя произнес: — Сегодня ты стал другим, и это нужно использовать, друг мой.
Серафин уставился на него, не веря своим ушам.
— Тебе надо всегда говорить таким голосом, это очень романтично, бабы просто с ума сойдут...
Постепенно бар все больше наполнялся табачным дымом, становилось шумно, стали появляться люди в масках, костюмах и гриме. Выпито было уже порядочно, и Серафина покачивало.
Марес продолжал:
— Сегодня ночью ты — другой человек, помни об этом, и все будет хорошо. Не упусти свой шанс.
— О чем это ты?
— Забудь о своей потаскухе Ольге и ее кузене, дерьмовом горбуне. Ты меня понял?
— Нет, черт возьми. Пойду-ка я лучше домой.
— Держись и не валяй дурака. Я знаю одну женщину, богатую и красивую, которая с ума сойдет от тебя и твоих щеток.
— Да? Что за женщина?
— Слушай внимательно. Ты знаешь, что раньше я был чистильщиком обуви?
— А если взять и просто завалиться на вечеринку к Росарио?
— Так вот, пацаном я подрабатывал чистильщиком обуви. Только одно лето, в сорок третьем, на площади Лиссепс.
— Я тебе не верю. Ты никогда не рассказывал мне правду... Кто ты на самом деле, Марес? Откуда ты взялся с этим аккордеоном и нарисованным лицом? Это правда, что у тебя в Сант-Жуст-Десверне роскошная квартира, которую тебе оставила бывшая жена, и ты живешь там как сеньор?
— Я живу в снах, которые разваливаются на куски.
— Кушот говорил, что твоя бывшая жена страшно богата и живет в роскошном особняке в Гинардо...
Марес соскользнул с табурета. «Кушот проболтался. А ведь обещал держать язык за зубами».
— Я провожу тебя, Серафин.
— Жизнь — сплошное надувательство, правда, Марес?
— Я провожу тебя.
— И никуда от этого не денешься.
— Перестань ныть, черт тебя возьми, все наладится.
— Такая уж доля у всех у нас... Будто лотерея, и неизвестно, что тебе выпадет...
— Шевелись, я отведу тебя домой.
17
На тротуаре они осторожно обошли отливающую лазурью блевотину. «Это не мы», — пробормотал Серафин. Они прошмыгнули как тени, стараясь держаться подальше от праздничной кутерьмы ряженых и лицедеев. «Так о чем ты хотел меня попросить, Марес?» — произнес Серафин. «Да вот я и сам думаю, горбатый... Совсем забыл, что мне от тебя было нужно...» Марес напряженно вспоминал часы, которые он провел со своим горбатым приятелем. Итак, он долго пил с ним, подбадривал, утешал. Просто из-за того, что жалел его, брошенного этой свиньей Ольгой. Нет, тут было что-то другое... Этот убогий и одновременно мрачный костюм чистильщика обуви... Теперь понурый Серафин напоминал обезьяну, саквояж безжизненно болтался в его руке. Марес шел вслед за ним по узкому тротуару, словно преследуя его, как утром, не отрывая глаз от этих резких обезьяньих движений. Он жадно изучал его новую, непривычную личину. Тротуар неторопливо пересекла тощая кошка, под каблуком Мареса хрустнул шприц, парочка юных наркоманов, сидя на краешке тротуара, ожидала наступления небесного блаженства. Их расширенные пылающие зрачки жадно пронзали таинственную карнавальную ночь...
Серафин жил в маленьком дешевом пансионе позади площади Реаль, в грязной и душной комнатенке. На стене — дюжина журнальных вырезок и фотография беркута, величественно парящего в небесах. Войдя, Серафин швырнул саквояж на пол, зажег лампочку на стене и повалился на диван, рыча как собака. Разговаривать ему больше не хотелось. Вытянув руку, он включил маленький телевизор, на экране появилась набитая людьми площадь и обезумевшие, вспотевшие лошади. Телевизор и стоящий прямо напротив него холодильник угрюмо смотрели друг на друга, ощетинившись грозной батареей пивных бутылок. Марес вышел в туалет. Серафин пробормотал что-то о бутылке «Тио-Пепе», которую он держал в холодильнике к приходу Ольги, но когда Марес вернулся, он уже спал. Его лохматый парик съехал набок, повязка сползла на лоб, а одна бакенбарда — к носу. Он казался не пьяным, а измученным или избитым до полусмерти. Над его помятой физиономией витал призрачный облик сурового сутенера из Кадиса, человека, которым он безуспешно пытался стать хотя бы на одну ночь. «Что я здесь делаю, — спросил себя Марес, — какого черта мне дались болезненные кошмары несчастного одинокого горбуна?» Ему вспомнилась сеньора Гризельда, ее торопливые волнующие поцелуи с привкусом йогурта.
