Он почувствовал, как горячая волна прилила к его паху. Сеньора Гризельда подошла к изголовью кровати и погасила сигарету в пепельнице, стоявшей на ночном столике. Потом стащила с кровати плюшевого медведя и нежно обняла его круглыми розовыми руками. Стоя к Маресу спиной, она спросила:
— Вам нравится мой мишка?
— Очень. Прямо как настоящий.
Она молчала. Ее спина выпрямилась, выпуклые ягодицы напряглись — они снова отчетливо вырисовывались под облегающей тканью халата. Она обернулась к нему через плечо и робко подняла чуть косящие глаза:
— Интересно, что вы думаете обо мне теперь, когда я показала вам мою спальню? — и мягко опустила веки.
В этот момент Марес вдруг отчетливо осознал, какой жалкой и дикой стала его жизнь. Какое отчаяние и одиночество сквозило и в его нелепом наряде, и в этом белом медведе. Не в силах сдержать волнение, охваченный странной смесью сострадания и безысходности, какой-то нелепой сентиментальной чепухой, которая росла и росла у него в груди, он протянул руку к спине сеньоры Гризельды. Ему никогда не нравилась эта женщина, но он почувствовал, как неведомая сила притягивает его к ней. Он с горечью подумал, что его место занято другим, что не он, а тот, другой, подходит сейчас к сеньоре Гризельде. Он приблизился к ней вплотную, крепко обнял ее за бедра, уткнулся пахом в ее упругие выпуклые ягодицы и впился зубами в мягкий, сладко пахнущий, словно ватный, затылок. Сеньора Гризельда слабо застонала и укусила за ухо плюшевого медведя, еще крепче прижимая его к себе. Марес повалил ее на кровать прямо с медведем в руках, и все трое завертелись на небесно-голубом матрасе, на котором Марес мельком заметил винные пятна. И тогда, счастливый и беспечный, он позабыл наконец о чужой личине, о непостижимой для него страстной натуре, которую он изображал, о курчавом парике и черной повязке на лице, об этом дешевом клоуне, набитом ватой, будто плюшевый мишка, хотя сейчас по его венам бежал настоящий огонь...
В миг наивысшего блаженства он внезапно увидел свое отражение в стеклянном глазу медведя. Сквозь аромат йогурта, исходивший от шелковых уст сеньоры Гризельды, пробивался едва ощутимый привкус никотина.
14
Маресу пришлось вызвать лифт и притвориться, что он спускается на улицу, — вдова смотрела ему вслед из-за приоткрытой двери и махала на прощанье полненькой ручкой. Халат на бедрах все еще был приоткрыт. Не выходя из лифта, он снова поднялся на 12-й этаж и неслышно скользнул к двери. Он чувствовал, как неудержимо росло его отчаяние. Дома он неторопливо снимал перед зеркалом наряд, пропитанный чужой страстью и чужим потом. Мгновение спустя на него снова смотрела жалкая и растерянная рожа Мареса.
— Ты скотина. Бедная женщина, — пробормотал он. — А что? Мы никому ничего плохого не делаем. — Он сорвал с глаза повязку. — И не впутывай меня в это дерьмо, проклятый чарнего, ведь это был ты. А у нее нежная кожа и большое сердце...
Все тело ломило, и он сразу лег в постель. Пока он засыпал, его преследовал стеклянный глаз плюшевого медведя. Но вот сон наполнился крепким запахом бриллиантина, и он снова увидел своего ночного гостя, сидящего нога на ногу на краешке кровати со шляпой на коленях. Лежа на спине, Марес приподнялся.
Он не стал зажигать свет на ночном столике, все и так было отчетливо видно. Разодетый как обычно, чарнего ласково потрепал руки Мареса, сложенные поверх одеяла, и спросил:
— Ну что? Готов или нет?
— Опять ты за свое?
— Мы же попробовали с твоей соседкой, по-моему, отлично получилось. Ты и представить себе не мог.
— Моя соседка слепа как крот, и к тому же одинокая, горемыка.
— Все мы здесь одинокие горемыки.
— Говорю тебе, не выйдет. Даже просто как шутка.
— Ну, ну!.. Значит, тебе хватает ее голоса по телефону?
— Ничего мне не хватает. Моя боль неизлечима.
— Веселей, парень, выше голову! Она давным-давно ждет такого как я. — И он улыбнулся, уставившись куда-то в пустоту, быть может, в неведомое будущее, словно позируя фотографу. — Посмотри на меня, сам убедишься.
Марес внимательно оглядел его. На левом глазу Фанеки чернела повязка, волосы, густо намазанные бриллиантином, благоухали. Он по-прежнему был в коричневом в полоску костюме, обтягивающем его статную фигуру. Костюм сидел превосходно. Внизу на улице раздался звонкий щелчок, словно вдребезги разбилось блюдце.
— Что это? — удивился Фанека.
— Плитки от стен отваливаются. Дом рушится, как и моя жизнь. Ну да ничего, ведь это всего лишь сон, а во сне плитки никого не убивают...
— Давай просыпайся, доходяга.
— Мне никогда не снилось, что я просыпаюсь.
— Скоро вся твоя чертова жизнь изменится, — хрипло прошептал Фанека в темноте. — Положись на меня.
— Уходи, — сказал Марес. — Я уже вижу другой сон.
Действительно, вокруг все расплывалось и теряло очертания. Марес погружался в пустоту, не переставая думать о Фанеке и все еще видя его перед собой. Да уж, это фрукт, каких поискать: ловкий и предприимчивый, отважный и лживый. Отчаянный приятель, способный сделать то, на что ты сам не решишься никогда в жизни, который сыграет вместо тебя и выиграет.
Раздумья и переживания Мареса постепенно оставляли Фанеку, который с любопытством и покорностью следил за своим неуклонным исчезновением. «Видишь, дружище Марес, — произнес он, — я покидаю твой сон и возвращаюсь в свой собственный». Вместе обдумав напоследок эту общую мысль, они погрузились в глубочайшую и головокружительную пучину сна.
15
Вскоре наступила неделя карнавала, и беспокойство Мареса возросло. Закончив рабочий день, он уже не шел домой, а заходил с аккордеоном через плечо в какой-нибудь бар в Равале, заказывал стакан вина с бутербродом и подолгу сидел, охваченный глубокой тоской.
Иногда, зайдя в уборную, он рассматривал свое отражение в зеркале и думал: «В этом безумном городе лицемерия и притворства все, что остается беспомощному человеку, — это почаще смотреть на себя в зеркало, чтобы вовремя избежать сюрпризов...» Кто-то — он не знал, кто именно, — всюду следовал за ним по пятам.
Во вторник вечером, накануне карнавальной ночи Марес и Серафин сидели за стойкой в баре, попивая белое вино. На улице было довольно прохладно. Серафин вырядился чистильщиком обуви с Рамблы; в правой руке он держал саквояж с гуталином и щетками. Его левый глаз закрывала одолженная у Мареса черная повязка, на голове красовался пышный иссиня-черный парик, на скулах были приклеены бакенбарды, над верхней губой — накладные усики. «Словно ребенок, переодетый стариком», — подумал Марес.
В бар вошла Ольга, кузина Серафина и чмокнула горбуна в щеку.
— Серафин, солнышко мое, какой у тебя чудный костюм!
— Нравится?
— Замечательный, честное слово.
Она поправила ему усы и снова поцеловала. На ней была потертая меховая жакетка, чуть заметно пахнущая карамелью, и зеленая юбка с разрезом на бедре. Всего пять минут назад Ольга, низенькая и толстозадая, с кошачьим личиком, торговалась с клиентом перед рестораном «Амая». Она присела к ним за стойку, но пить ничего не стала. В этот вечер Ольга с Серафином собирались поужинать вместе, а потом Ольга обещала повести кузена на маскарад, который затеяла у себя дома Росарио, ее подруга.
— Я ведь говорила тебе, что все будет как в сказке, — сказала она, похлопывая горб Серафина, — вспомнишь еще эту ночку и свою кузину Ольгу.
Перспектива провести вечер в обществе Серафина явно не слишком вдохновляла ее. Она поглядывала на Мареса с подозрением, боясь, что он тоже увяжется за ними. Услышав, что у Мареса другие планы, она немного успокоилась, но, окинув краешком глаза Серафина с головы до ног, поморщилась. Видя это, Марес огорчился. Вдруг Ольга вскочила, выругалась и хлопнула себя по лбу: «Черт, вот дурная башка!» Она торопливо объяснила, что ей немедленно надо вернуть долг одной приятельнице, а она, видите ли, совсем об этом позабыла. Соскочив с табурета, Ольга еще раз чмокнула Серафина в накладные бакенбарды, сказала, что вернется через десять минут, и исчезла.
16
Не выпуская из рук саквояжа, Серафин вышел на улицу, сплюнул и стал смотреть, не появится ли Ольга. В глубине души он прекрасно знал, что та не вернется. Ни одна из женщин, которые изредка появлялись в его жизни, ни разу не поступила с ним по-человечески, чем же отличалась от них его кузина, уличная шлюха? Со стороны порта послышалась разудалая карнавальная музыка. Серафин облизнул обметанные лихорадкой губы. Его добродушное и беззаботное детское личико сжалось в болезненную гримасу. Днем накануне карнавала он продавал лотерейные билеты на Рамбле от Лицео до памятника Колумбу. Сейчас вверх по Рамбле ползли карнавальные повозки, шли ряженые в масках из папье-маше, музыканты, балансируя на ходулях, играли на скрипках. Приподняв большим пальцем повязку на правом глазу, Серафин напряженно вглядывался в сутолоку на Пла-де-Букерия, изучая поток людей, текущий по улице Сант-Пау. «Не придет она», — бормотал он осипшим голосом.
