на другую чашу весов: я вполне могла проводить всё свободное время сидя и смотря перед собой. Но всё же, стоило кому-то обратиться ко мне с просьбой, я сразу же чувствовала, что на меня давят! Тони прекрасно понимал это, вряд ли ждал, что я начну что-то делать, и раздражало его только то, что я не могу распространить эту свою потребность в бездействии на сон и умственную активность. По утрам я всегда соскакивала с кровати, носилась кругами, полная энергии и сил и вполне способная построить Рим в один день, вот только другая моя сторона не давала мне это сделать. Тони спал крепко и долго, а когда вставал, сочетал удовольствия и обязанности так, что никогда не уставал от избытка одного или другого. Я смотрела на него с восторгом, Джефферс, и пыталась этому научиться. Он готовил и ел завтрак с мучительной медлительностью, а я заглатывала свою порцию со звериной жадностью, так что еда исчезала задолго до того, как я переставала чувствовать голод. Он кропотливо возился с вещами, на которые у меня не хватило бы терпения: например, я хотела выбросить старое сломанное радио, но он собирался починить его, даже несмотря на то, что мы купили новое. Он потратил на него неимоверно много времени, и наш кухонный стол долго был завален самыми разными деталями, а как только мы начали из-за этого ругаться, оно исчезло. Несколько дней спустя я спустилась в поле, чтобы что-то ему сказать, и, когда стала подходить ближе, отчетливо услышала арию из оперы Генделя «Альцина», перекрывающую шум мотора. Он установил радио в тракторе и теперь мог слушать музыку, пока ездит туда-сюда!
Тони считал, что я уже и так сделала больше, чем мне полагалось, и в нашей с ним жизни от меня теперь требовалось только получать удовольствие, но он не учел, что для того, кто никогда не ценил удовольствие и наслаждение, это будет трудная задача. Он думал, что мне нужно гордиться тем, что я пережила и чего добилась, и держаться как королева, но мир стал казаться мне слишком опасным местом, чтобы останавливаться на достигнутом и поздравлять себя с этим. По правде говоря, я всегда полагала, что мое удовольствие хранится где-то, как деньги, накопленные на банковском счете, но придя за ним, я обнаружила, что хранилище пусто. Оказалось, это скоропортящаяся субстанция, и мне надо было забрать ее раньше.
Чего мне сейчас хотелось, так это осмысленной работы или осмысленного же способа отвлечься, но, как я ни старалась, я не могла найти никакого смысла в рассаде! Тем не менее я надела старые сапоги, нашла совок и грабли и, вздыхая, поплелась к грядкам. Пока я выгружала из тачки лотки с маленькими зелеными побегами, появился не кто иной, как Бретт, свежая и очаровательная, в бледно-желтом платье цвета примулы и серебряных сандалиях; ее обувь резко контрастировала с моими грязными великанскими сапогами.
– Нужна помощь? – спросила она бодро. – Л сегодня не в духе, так что я подумала, мне лучше самоустраниться.
Знаешь, Джефферс, при всём раздражении, которое Бретт у меня вызывала, и ощущении, что ее общество мне навязали, я признаю, что ни разу не подумала, каково ей было оказаться среди незнакомцев и делить замкнутое пространство с мужчиной, который славился своей неуступчивостью и отношения с которым были непонятны. Я не из тех, кто интуитивно понимает других женщин или сочувствует им, возможно, потому, что не всегда понимаю саму себя и не так уж часто сочувствую себе. Мне казалось, что у Бретт есть всё, и всё-таки в тот момент я увидела, что у нее вообще ничего нет и что ее назойливость и непринужденность просто средство выживания. Ей, как вьющемуся растению, нужно было держаться за что-то устойчивое, и она не могла расти самостоятельно, ни на что не опираясь.
– Очень мило с твоей стороны, – сказала я, – но я не хочу, чтобы твоя красивая одежда испачкалась.
– Ой, об этом можно не волноваться, – сказала она. – Иногда испачкаться даже приятно.
Она взяла совок и присела у лотков с рассадой.
– Если мы выкопаем небольшую бороздку, – сказала она, – будет легче.
Я была счастлива, что она берет инициативу на себя, и села на пятки рядом, пока она очень ловко и аккуратно делала неглубокую бороздку по всей длине грядки. Я спросила, часто ли Л бывает не в духе, и она остановилась, мелодраматично запрокинула голову и рассмеялась.
– Знаешь, что он говорит? Он говорит, что для него всё меняется, потому что часики тикают!
– Часики тикают? Как у женщины?
– Так он говорит. Только вот не думаю, что женщины до сих пор так выражаются.
Эта идея показалась мне довольно интересной, Джефферс, несмотря на смех Бретт: казалось, что что-то такое вполне может происходить с творческим человеком, если он утратил источник силы или же этот источник для него изменился. О, это горькое чувство, когда освобождаешься от службы крови и судьбе! Быть ведомым, а потом отвергнутым своими побуждениями: почему бы художнику не ощущать это сильнее других?
– Как по мне, – сказала Бретт, – меняется всё вокруг, но не он. Он предпочитает, чтобы всё было как раньше. Дуется, вот и всё. Хочет вернуть то, что воспринимал как данность.
Рынок искусства обрушился, продолжала она, после многих лет безумного повышения цен, так что в одной лодке с Л оказалось много других людей, причем они в намного худшем положении, так как у них нет такого же послужного списка. Но есть и другие, – хоть их и мало, – чья репутация и состояние остались нетронутыми.
– Некоторые из них моложе его, – сказала она, – их кожа другого цвета, и парочка из них – женщины, что усиливает его ощущение, что мир настроен против него. Проблема в том, что он чувствует себя бессильным.
– Но он ведь далеко не никто, – сказала я.
Бретт легонько пожала плечами.
– Я думаю, он рассчитывал на долгую и роскошную жизнь на пенсии, как выдающийся художник. У него много богатых друзей, – добавила она тихим голосом. – Ему бы понадобился целый год, просто чтобы их всех объехать, а потом можно было бы начать по второму кругу. Большинство из них по-крупному вложились в его работу, и если бы он сейчас позвонил им, то выяснилось бы, что они смотрят на картины, упавшие в цене на девяносто процентов. Я думаю, – продолжила она, ловко доставая рассаду из лотков и распределяя ее по бороздке, – возможно, тем лучше для него. Снова лишиться всего. Он еще слишком молод, чтобы сидеть и пить мартини у чужого бассейна.
Я спросила, сколько ей лет.
– Тридцать два, – сказала она, ухмыляясь, – но ты должна поклясться, что никому не скажешь.
Она рассказала, что познакомилась с Л через своего богатого кузена, того самого, который привез их сюда на самолете.
– Он полнейшая мразь, – сказала она. – Когда я была маленькая, на семейных праздниках он запирал меня в шкафу и запускал руки мне под платье. Сейчас он выглядит как морское чудовище. Но он стал коллекционером, как все они. У них так мало воображения, они не знают, что еще делать со своими деньгами. Забавно, не правда ли, как решительно они хотят доказать, что то, что нельзя купить, на самом деле купить можно? В первый раз я встретила Л в доме кузена и позже уговорила его купить целую пачку набросков, которые лежали у Л в мастерской, и так как он ничего не смыслит в искусстве, он охотно заплатил гораздо больше, чем они стоят, и потом еще отвез нас сюда. Это все деньги, что есть у Л, – добавила она, – пока что.
– А у тебя? – спросила я, совершенно ошеломленная.
– О, у меня всегда были и есть деньги. Много я уже потратила, но осталось достаточно. Это моя проблема. Нет мотивации. – Она скривила лицо и пальцами изобразила кавычки. – Л привлек меня, потому что казался ожесточенным, злым бунтарем, а я редко встречаю таких людей в том мире, в котором живу. Я не спросила себя,
