что он вообще делает в этом мире!
Она призналась, что ей очень нравится Джастина.
– В ней так много честности, – сказала она. – Это ты ее так воспитала?
Я сказала, что не знаю. Сама я всегда была с ней честной, но это не одно и то же.
– Люди могут устать от переизбытка честности, – сказала я. – Они начинают снова хотеть что-то скрыть.
– Да уж! – сказала Бретт. – К тому времени, как мне исполнилось одиннадцать, я так устала от людей, показывающих мне то, что якобы не предназначалось для моих глаз, что решила стать монашкой! Я постоянно решала, что стану кем-то – думаю, в надежде найти что-то, с чем я не справлюсь.
Она спросила, как мы познакомились с Тони и поселились здесь, и я рассказала ей, что всё произошло совершенно случайно. Странно, сказала я, жить жизнь, которая никак не связана с тем, кем ты был или чем занимался раньше. Нет никакой нити, которая вела бы меня к Тони, и никакой тропы, проложенной между здесь и там, так что все мои знания о нем и об этом месте пришли из совершенно иного источника. Недалеко отсюда, сказала я ей, есть что-то вроде архипелага, где море вымыло огромные борозды в земле, а на противоположных берегах одного из этих очень длинных и узких водоемов стоят две деревни, смотрящие друг на друга. Чтобы дойти пешком из одной в другую, потребовалось бы много часов, сначала надо было бы отойти на десятки миль от берега, а потом вернуться обратно к берегу, но при этом жители прекрасно видят друг друга, вплоть до одежды, висящей на бельевых веревках! Такая разделенность, сказала я, причиной которой не расстояние, а невозможность проложить короткий путь, иллюстрирует мою собственную жизненную ситуацию: я лучше представляю то место, на которое смотрю, нежели то, где нахожусь сама, так что я точно знаю, каково это – быть там и смотреть сюда. Я не уверена только в том, как выглядит то, что находится здесь. Но я знаю, что мне повезло встретить Тони.
– Страшно жить, рассчитывая только на везение, – сказала Бретт как-то задумчиво.
А затем спросила меня в лоб, влюблена ли я в Л!
– Нет, – сказала я, хотя, по правде говоря, Джефферс, я сама начала задаваться этим вопросом. – Я просто хочу его узнать.
– А, – сказала она. – Мне было интересно, что у тебя на уме.
– А ты влюблена в него? – спросила я.
– Нет, мы друзья, – сказала она, отряхивая руки от земли и складывая пустые лотки обратно в тачку. – Какое-то время он был от меня без ума. Наверное, думал, что я смогу исправить его в сексуальном плане, но я не могу. Там всё безнадежно. Так что он учит меня рисовать. Говорит, у меня есть способности. Возможно, теперь я попробую себя на этом поприще!
Тони сильно удивил меня, согласившись позировать для Л. Одним ясным свежим утром он ушел во второе место и вернулся несколько часов спустя.
– Не знаю, почему этот человек просто не покончит с собой, – сказал он.
Он позировал для Л еще дважды, а потом у него появилось слишком много работы. В наши воды внезапно приплыли большие косяки скумбрии, и вместе с другими мужчинами они каждый день выходили в море на лодках, а потом продавали то, что наловили. Это означало, что у нас на ужин была свежая скумбрия и что Тони пропадал с рассвета до заката.
Для Л пришла посылка, большая рваная коробка, вся оклеенная иностранными марками, и так как Бретт и Джастина вместе уехали в город, я решила отнести ее ему сама. Я не заходила к ним всё это время и не виделась с Л наедине с того утра, когда мы разговаривали у лодки. Сложно объяснить, что я чувствовала, Джефферс, но во мне было какое-то немое разочарование, для которого я не могла найти уважительной причины. Возможно, дело было просто в том, что, хоть Л и Бретт к тому времени провели с нами около трех недель, мы не получили от этого никакой выгоды. Бретт весело качалась на поверхности воды, а Л, как камень, пошел ко дну. Я не могла бы сказать, что не так, или объяснить, почему чувствую разочарование и какие ожидания не оправдались – мы привыкли, что такие визиты могут быть совершенно непредсказуемыми, – и думала я только о том, что всё так или иначе сводится к вопросу о благодарности, который возник с самого начала, в нашем первом разговоре с Л. Еще никогда я не сталкивалась с такой вопиющей неблагодарностью, какую проявлял он, но я помнила, что с самого начала он пытался меня поблагодарить, а я это отвергла.
Я с трудом тащила громоздкую и тяжелую коробку через пролесок. На открытую дверь падало солнце, и я остановилась на пороге, поставила коробку на пол и постояла немного, чтобы перевести дыхание. Мне открылся вид на окна большой комнаты, выходящие на фасад, и я не сдержалась и вскрикнула:
– Мои занавески!
Занавески исчезли – остались только голые карнизы! На звук моего голоса повернулся Л, которого я даже не заметила – он сидел спиной ко мне в дальнем углу комнаты. Он сгорбился на деревянном стуле, на нем был большой заляпанный краской фартук, а перед ним на мольберте стоял холст. В его руке не было ни кисти, ни другого инструмента: насколько я могла судить, он просто сидел и смотрел на этот холст.
– Мы их сняли, – сказал он. – Они мешали. С ними ничего не случилось, – добавил он и потом сказал себе под нос что-то похожее на «мои занавески», произнесенное неприятным, насмешливым тоном.
На холсте перед ним был мутный нечеткий фон с каскадом призрачных очертаний, спускающихся к центру. Картина была очень бледной, будто только начала проявляться, так что было трудно понять, что на ней изображено, кроме того, что похожие на горы образы не имели никакого отношения к пейзажу за голыми окнами.
– Это тебе, – сказала я, показывая на коробку.
Его лицо повеселело, глаза засияли.
– Спасибо, – сказал он. – Она, должно быть, тяжелая.
– Я не слабая, – сказала я.
– Но ты очень худая, – сказал он. – Ты могла надорвать спину.
Возможно, из-за его тихой и неразборчивой речи, а возможно, из-за того, что мне тяжело дается выслушивать такого рода реплики в мой адрес, но, как только он прокомментировал мою худобу, я засомневалась в том, что он вообще это сказал, и до сих пор сомневаюсь! Это было очень характерно для него, Джефферс, это размытие границы того, что я могу назвать здесь и сейчас. Всё становится бесформенным и неосязаемым, почти абстрактным, тогда как обычно должно приобретать четкость. Быть с ним в каком-то конкретном времени и пространстве – совсем не то, что быть с другими людьми: кажется, что все события либо уже случились, либо должны случиться позже.
– Кто-то должен был ее принести, – сказала я.
– Прости за неудобство, – сказал он.
Мы стояли и смотрели друг на друга в упор, и если я чему и научилась у Тони, так это выдержке для такого рода соревнований. Но в конце концов я была готова признать поражение и начала было говорить, что пойду обратно, как в тот же самый момент он спросил:
– Ты не присядешь?
Он предложил мне скамеечку рядом с собой, но вместо этого я села на стул со спинкой из параллельных перекладин возле пустого камина – стул, за который я держалась всю свою взрослую жизнь и который уже сама не помню почему решила поставить во втором месте. Возможно, он слишком сильно напоминал мне о жизни до Тони и поэтому не подходил нашему главному дому: какой бы ни была причина, мне было приятно встретиться с ним снова и вспомнить, что он существовал до всего того, что происходит сейчас и продолжит происходить в будущем.
– Мы называем его электрический стул, – сказал Л. – Необычайно напоминает по форме.
– Я могу убрать его, если хочешь, – сказала я холодно.
– Не говори глупостей, – сказал он. – Я просто дразню тебя.
Я никак не отреагировала. Впервые я смогла рассмотреть Л по-настоящему. Как же мне описать его
