― Мам, поднимайся. ― Аврора осторожно качнула ногой, согнулась и поцеловала Анну в макушку, напомнив этим жестом Альфреда так ярко, что стало больно до слёз. ― Поспи.
― Хорошо, доченька, ― устало отозвалась Анна. Рыдания душили, пальцы сводило, она чувствовала, что должна что-то сделать, но, едва добравшись до койки, провалилась в сон.
Её разбудил на тундровом закате ворвавшийся в грёзу стойкий дух лошадей, а до волчьего уха долетели перестуки копыт и звон сбруи: ордынцы явно пасли своих выносливых монгольских коней вместе с оленями на брусничниках и ягельниках. А следом порыв ветра, всколыхнувший полог палатки, донёс запах золы и полыни, а ещё смородиновой самогонки.
«К нам идёт Хан!» Анна приподнялась, ударилась головой о верхнюю койку, а в палатку, запустив свежий воздух, шагнул Хан. Следом вошёл Греков, не расстававшийся с затемнёнными очками и шедший неуверенно. Интересно, почему Хан до сих пор не исцелил его глаза?
Тёмный взгляд Хана изучал. Анна помнила, как Руслан Султанов смотрел на неё три года назад ― для него все тридцать три, ― в клинике. Хан, должно быть, тоже её вспомнил, поскольку подошёл сразу к Анне и уселся напротив. Греков хотел проскользнуть незамеченным, но наткнулся на осуждающий взгляд Артёма, произнёсшего:
― Ты предал не только нас, но и «Арктикстрой». Всю науку и кодекс чести геолога. Твоей матери должно быть стыдно за тебя, Греков.
― Не тебе об этом говорить, Бутенко! ― окрысился Греков, на поясе которого Анна заметила наган Артёма. ― У самого рыльце в пушку: превысил полномочия, потащил людей на смерть. Ты никогда не щадил людей. Ты плохой человек и ещё хуже ― главный геолог.
― Ты занимаешься демагогией, ― усмехнулся Артём, и Греков явно стушевался под пристальным взглядом начальника. ― И не мои люди лежат мёртвые во мху.
― Ты угробил Вениаминыча! ― высоко воскликнул Греков, нервничая. ― Талант…
― Не я пригласил сюда Султанова. Кровь Дружинина на твоих руках. И тебе не отмыться.
― А ты не изменился, Артём, ― негромко вклинился в разговор Хан. ― Всё такой же ехидный. ― Он положил руку на плечо покрасневшего Грекова и кивнул на стул в углу. Греков вспыхнул и ушёл в тень палатки.
― Спасибо, что хоть не придурочный, ― отозвался Артём.
Хан обвёл пристальным взглядом отряд и остановился на Авроре.
― Опять хочешь, чтобы я срезала волосы? ― дерзко поинтересовалась Аврора. Анна подавила смешок: дочка, прямо как Альфред, не смогла промолчать. ― Может, ещё у Серого кудри срежешь, у Белоснежки, Евы, Грека, моей мамы, Артёма? Скажи ещё, что ты убил Веню только потому, что он ― лысый!
― В твоём положении не юродствуют. Но ты почти угадала, Аврора, ― со спокойной улыбкой ответил Хан. ― Приятно тебя видеть, Анна. Знакомое лицо из старого времени. Я был уверен, что ты жива. Такая женщина не могла просто так пропасть или умереть.
― Руслан, зачем тебе Олень-С-Красными-Рогами? ― Анна наклонила голову, всматриваясь в застывшее, словно камень, лицо Хана. Он словно потерял возраст, ничто не выдавало, сколько ему лет. И она мучительно хотела понять, чего же он желал на самом деле.
― Сразу к делу? ― улыбнулся одними губами Хан. ― Я помню, как твой муж переживал за дочь. Никогда не видел, чтобы мужчина так любил своего ребёнка.
Анна едва сдержалась, чтобы не всхлипнуть и не залепить Хану пощёчину. Она бы с радостью разорвала его в клочья, но сейчас нужно тянуть время. И Хан уже сказал ей многое: его задевала любовь, которую он так и не познал.
― Так зачем убивать Оленя-Шамана? ― Анна словно шла по невидимой болотной гати. Один неверный шаг, и трясина затянет вглубь.
― Вот зачем! ― С этими словами Хан резко отвернул широкий рукав. Анна не сдержала испуганно вздоха. На бледном жилистом предплечье Хана проступали иссиня-чёрные вены. Пахнуло хакасским чебрецом, словно Хан уже был покойником, которого шаманы провожали в последний путь. ― Целительская сила разрушает. Здоровье или болезнь других ты берёшь на себя. Это не та магия, после которой поболит голова и всё пройдёт.
― Тебе нужны па́нты Оленя-С-Красными-Рогами. ― Анна поняла, что не спрашивает. ― Ты думаешь, что они вылечат тебя. ― Хан всё это время умирал. Курганная магия не спасала его.
― В тот раз Олень-Шаман ушёл от меня. А ваши волосы как раз сгодятся на тетиву…
― Руслан Султанов, ― вдруг произнесла Ева. Все разом повернулись к ней. ― Можно мне поиграть на гитаре? ― Путешественница кивнула на стоявшую рядом с Грековым гитару. Умулюхы в её всклокоченных волосах запачкались в крови и странном воске, словно идолы плакали.
― Я освобожу тебе руки, ― произнёс Хан, беря Еву за скованные запястья и размыкая наручники. ― И скажу всего раз: попробуешь переместиться или напасть ― накажу так, как никогда никого не наказывал. ― Анна видела, как Ева побледнела от прикосновений Хана, и едва нервно не закусила губу: надо продержаться немного, пока не прилетят таинственные ли-ги-со.
С болезненной, почти довольной усмешкой потерев затёкшие руки, Ева взяла гитару, не удостоив Грекова даже взглядом, и вернулась на место. Присела, медленно подёргала струны, подкрутила колки, постучала по корпусу и взяла первые аккорды. Анна с удивлением узнала плавную, позвякивавшую монетами монисто музыку, а Аврора тихо усмехнулась:
― Двери для нашего Тамерлана.
А Ева, прокашлявшись, запела:
― Как по сказочной тайге ходит месяц холостой, ищет птицу во силках, ищет камни под водой. ― Анна удивлённо смотрела на неё, заметив краем глаза, как встрепенулся проснувшийся Серый, которого пнула по ноге Аврора. Это была музыка «Дверей Тамерлана» Хелависы, но слова… Не нужно было спрашивать, о ком эта песня, и почему побледнел Серый.
Казалось, Хан забыл об Анне. Он стоял, отрешённо перебирая чётки, и слушал песню. Его пальцы подрагивали, а губы кривились. Анна почти видела то же, что и он: перезвон стремян лошадей, базары каганата, кривые сабли, лучников на мохнатых лошадях. А ещё сгоревшую до золы полынь и синие огоньки Хакасии. Хан явно не знал историю Лии и Ильинского, только слушал знакомую этническую мелодию, но Анна, словно наяву, видела остроскулое лицо Лии, обрамлённое вьющимися каштановыми локонами, и простое, незапоминающееся лицо Ильинского, полускрытое пепельной бородой, и его серо-голубые глаза с пустотой внутри.
― Чужая постель, ружейный затвор, ты пепла метель, ты снов моих вор. ― Хан щёлкнул чётками, жёлтые ленты обхватили его запястье, и Анна поняла, что пора. Воспринимать его как клиента, говорить как психолог. Забыть свою неприязнь. Так проще, так легче.
― Зачем ты, Руслан, сделал себе чётки вместо бубна после того, как вышел из кургана?
― Потому что не считаю, что стал камом, и тёсей³ у меня нет, ― бросил Хан. Его глаза в полярном полумраке палатки казались провалами в мир мёртвых.
― Это не ответ на вопрос «зачем», ― покачала головой Анна. Сейчас она сомневалась, что прежний Руслан Султанов ― вежливый врач с заполненным грамотами кабинетом, ― ещё жив. Она плохо знала Руслана, а ещё меньше ― Хана, но не жалела его.
― Не стоит пытаться расколоть меня психологическими приёмами, ― усмехнулся Хан. ― Ты мне больше нравишься простой женщиной. Я сам был врачом, поэтому не надо пытаться вытянуть из меня признание, что я ассоциирую чётки с верой матери или другую подобную чушь.
― Это ты говоришь, ― отозвалась Анна. На краю сознания струны под пальцами Евы выдавали затихающую, как гаснущий костёр, мелодию, а высокий голос Путешественницы пел:
― Звезда в небесах, табак, перегар, зола в волосах и страсти пожар, седая любовь волшебной страны, в камнях под водой, в глазах у жены. ― Ева сыграла ещё несколько переливчатых аккордов и замолчала, чуть подёргивая струны.
― Это тот самый таёжный кавер? ― хрипло поинтересовался Хан. Рукава и штанины его чёрной свободной одежды едва слышно шуршали. Он смотрел на Еву, но Анна чётко понимала, что и за ней Хан наблюдает.
― Да, ― отрезала, сглатывая Ева.
― Красиво, ― с чувством и, кажется, искренне, сказал Хан. ― А ещё есть какие-нибудь песни?
