Егор понял, что снова завис. Чёрт знает почему, но картина его гипнотизировала. От неё веяло домом, уютом и теплом. Человеческой добротой. Корж продолжал покорно болтаться в Улиных руках, мурчание усиливалось, две пары голубых глаз лениво жмурились. Между этими двумя царило полнейшее взаимопонимание. А ведь когда-то она с улицы его принесла – дикого тощего оборвыша. Егор смутно помнит, как по осени они втроем встретились в общем коридоре. Года три, а то и четыре прошло. Ульяна с мокрым трясущимся комком шерсти в шарфе зарулила от лифтов в тамбур, а он, не очень трезвый, как раз на выход намылился – дверь закрывал. Кажется, тогда, скользнув взглядом по найдёнышу в руках соседки, он совсем не удивился, подумал: «Ничего не меняется». А может, и ни о чем он не подумал, не уверен. И вот, пожалуйста: откормленный холёный рыжий кот висит тряпочкой и разрешает делать с собой всё, что ей вздумается. Они там молча друг с другом общаются, видно же.
Ульяна кого хочешь может приручить.
Вибрация телефона в кармане привела Егора в чувство. Выудив гаджет на свет, пробежал взглядом по сообщению:
23:12 От кого: Колян: Деньги нужны в течение недели, десять дней край.
23:12 Кому: Колян: Ок.
— С тобой? Ну нет, это мы еще посмотрим, — ухмыльнулся Егор, возвращаясь к картине маслом. Наклонился к коробке, что почти две недели назад снял с антресолей и так и не вернул на место. Что-то сейчас точно будет, вопрос в том, что. Нужное ему лежало сверху, искать не пришлось.
«Вот твое настроение, прямо здесь»
На диван под раздавшийся шумный вздох полетели кассета и фотоальбом, а с тетрадью тот же номер он проворачивать не стал: это вещь чужая, её. Тетрадь Егор достал осторожно, не слишком торопясь сразу показывать владелице. Развернулся, тут же пряча анкету за спиной, опёрся о стол, сложил руки на груди и кивнул в сторону дивана:
— Падай.
Ульяна застыла посреди комнаты. С лицом её за эти несколько секунд, что ему понадобились, чтобы вытащить из коробки вещи, случились метаморфозы. Выражение на нем уже кардинально поменялось, но всё продолжало преображаться: относительное спокойствие сменяли осознание и растерянность. Глаза распахивались всё шире, брови поднимались всё выше. Взгляд метался от валяющихся на диване вещей к нему и назад, и с каждой секундой в нём обнаруживалось всё больше и больше сухой воды: он становился всё блестящее, чуть больнее. Проступившие вдруг скулы, плотно сжатые губы… Егору даже подумалось, что, может, он неверно оценил возможные последствия? Недооценил значение этих вещей для неё самой? «Лучший друг»…
Нет, за эти недели он успел всё взвесить и прийти к мысли, что показать нужно. Иногда в прошлое возвращаться тяжело. А в такое прошлое, как у них, тем более. А иногда возвращаться туда приятно. В такое, как у них, тем более. Так что прочь сомнения.
— Это я её раздавила, — присаживаясь на самый краешек дивана и беря в руки кассету, дрогнувшим голосом сообщила Уля. — Как сейчас помню…
— Угу… — глаза неотрывно следили за тем, как подушечка пальца ведет по пересекающей пластиковую коробочку трещине, как она переворачивает кассету и бежит взглядом по списку песен, узнавая, кажется, каждую. Мозг, не оказывая ровным счетом никакого сопротивления, запустил по позвонкам уже знакомые мурашки. Сотрясать воздух, шевелиться вообще не хотелось, но нужно же что-то сказать. — Но весело же было, малая!
Уголок рта потянулся вверх. Конечно, весело. Очень, очень весело! И невозможно легко…
Ульяна вскинула глаза и неуверенно, растерянно улыбнулась. Определенно, как чуть ли не на потолке тут плясала, она помнит.
— А послушать её есть на чем?
Её голос звучал очень тихо, потерянно, беспомощно как-то. Что же тогда дальше будет? Может, и впрямь откатить, пока еще не слишком поздно?
Нет.
— Условно – есть, отцовский центр я оставил, — пожал Егор плечами. Центр стоял в родительской спальне. — Но там что-то с кассетной декой: она, оказывается, сломана. Так что сначала придется починить.
— Понятно. Жаль… — забавно поджав губы, вздохнула Уля разочарованно. — Позовешь, как починишь?
— Ну, разумеется, — усмехнулся он. Разумеется! — Если я кому и дам прыгать на этом диване, то только тебе, по старой памяти.
Ульяна недоверчиво склонила голову к плечу.
— Да?
«Что за сомнения во взгляде?»
— Да.
— Ну… ладно. Не знаешь ты, на что подписываешься, Егор…
Егор округлил глаза. В смысле? Он не знает? Как раз он еще как знает! Шторы-то кое-кто иногда задергивать забывает, да и в клубе всё он видел. И в школе тоже. И… кто, в конце концов, ураганом по его комнате носился когда-то?
— А это… — Уля нерешительно потянулась к альбому и, едва коснувшись обложки, вскинула на него выжидательный, полный замешательства взгляд. «Можно?».
«Наверное, нужно…»
— А это интереснее, — чувствуя, как в груди защекотало перышком, произнес Егор. — Это… Посередине открывай, не промажешь. Их там немного, камеру мы не очень любили.
«Понеслась…»
Прикрыв глаза, застыв у стола, Егор подумал о том, что когда отец настаивал, не стоило так упрямиться: куда больше фотографий вошло бы в этот альбом. От каждой внутри дёргает, каждая поднимает в душе тёплое цунами. Вспоминать тот отрезок, вспоминать светлое в собственной жизни — приятно. Сколько всего благодаря снимкам сейчас встало бы чёткими кадрами прямо перед глазами, будь оба сговорчивее.
До ушей донесся тяжелый вздох, кто-то расчувствовался и тихонько шмыгнул носом.
— Я их не видела…
«Конечно, ты их не видела… Я же тебе их не показывал»
Тишина в комнате настала оглушающая, лишь пленочные конверты изредка шуршали – это Ульяна переворачивала страницы – и шмыганье учащалось. И где-то в ушах отдавался отчаянный стук собственного сердца. Не мог заставить себя открыть глаза. Потому что… Что он тогда увидит? В тех, напротив?
— Эти качели поменяли тринадцать лет назад, мне одиннадцать было… — и без того взволнованный голос зазвучал надсадно, задрожал уже в открытую. — Тут уже такие ржавые…
«Да… Поменяли. Спустя месяц… После того как… Чёрт!»
— И этот свитер я припоминаю, — немного помолчав, сипло продолжила Уля. Нет, возможно, он таки сильно недооценил значение, которое имели для неё эти кадры и вообще их детские отношения. — Ты же из него вообще не вылезал. Как у Фредди Крюгера, только полоска синяя.
«Да»
— А сам ты, похоже, не прочь был найти поинтереснее занятие, чем малышню соседскую развлекать… Видок у тебя, конечно… Забавный.
«Да. Нет, ну… Да ну тебя!»
— И вот на этой, с журналом, тоже… Одни вихры торчат! И вот тут… — кого-то прорвало. Улю даже молчание его не смущало. А может, и смущало, и несколько напряженный, высокий тон был тому свидетельством. Впрочем, когда он сам впервые больше чем за тринадцать лет эти фото увидел, его тоже прорвало. По-своему. — Нет, тут ты просто недовольный, зато я подозрительно довольная. Только не помню, что там было…
«Пофиг что…»
Егор отчетливо слышал надсадный звон собственных нервов. Принимая решение показать Ульяне фотографии, он не думал о последствиях для себя самого. Хотелось на выдохе попросить прощения. Хотелось бежать со всех ног, под них не глядя. Он понял вдруг, что всё ждёт вопроса, всё это лето ждёт вопроса. Но сейчас не слышал в её голосе ни намека на обиду: растроганная, обескураженная, она рассматривала фотографии, копалась в собственной памяти и сыпала комментариями. Она словно взяла и вырезала из жизни тринадцать лет. А после склеила те семь и эти месяцы. Почему? И стоит ли каяться, если таков её выбор?
А главное, ведь если вопрос всё-таки последует… Он не объяснит. Это же придется провести вскрытие и вывалить перед ней собственное нутро. Распотрошить, препарировать, разложить на атомы. Рассказать совсем всё. Возможно, не выйдет не сдать её мать. Нет, он не готов.
А она… Она как чувствует и не спрашивает. «Забыла». «Подождет». «До семидесяти». Вот и всё.
— Каре дурацкое у меня… — кое-как справившись с надтреснутым голосом, проворчала Ульяна себе под нос.
