И вот опять. Ревность! Но оттенки здесь будто бы иные, эта ревность имеет цвет беспросветной, бездонной черноты. Ситуация находится полностью вне его контроля, предпринять хоть что-то для ликвидации угрозы он не может. Её он потеряет. Занято? Значит, влюблена. Говорят, влюбленность вышибает людям мозги, они забывают обо всём, о других. Всё и вся отходит на второй-третий план, и он не станет исключением.
Кричать хочется, орать! Схватить её за плечи и трясти в попытке вытрясти из головы дурь!
Самому отойти на километр, опередить! Обмотать периметр колючей проволокой и не пускать больше никого. Никогда. Никого. Вообще никогда. Вообще никого. Он снова один. Еще нет, но уже да.
Хочется запретить остальным не то что её касаться, а смотреть даже. Это, блядь, что-то новенькое в его жизни, определённо.
Запереть её в квартире – в собственной! – и повесить амбарный замок на дверь хочется. Что-то новенькое в его жизни, дубль два. Новенькое и абсолютно неадекватное.
Хочется заставить её объясниться! Пусть расскажет, каким должен быть человек, чтобы такое сердце ему отдать! Не жирно ли? Ничего у него там не треснет от подобной щедрости, нет?
Заглянуть в эти большие глаза и спросить хочется: «Ты хорошо подумала? Ты точно выбрала? Точно, да? Ты уверена?»
Хочется отдавать. Всё то немногое, что у него есть, отдавать, лишь бы она подумала ещё чуть-чуть. А это даже не новенькое, это вообще из разряда не постижимого ни душой, ни сердцем, ни тем более головой.
Которой он, вестимо, все-таки двинулся.
Все эти желания, кроме, пожалуй, последнего, – страшные. Она ведь не вещь, он не может повесить ей на лоб стикер «Собственность Чернова». Она человек. Свободный. Со своими чувствами, с правом выбора. А еще она ему ровным счетом ничего не должна. И не будет. Это он ей должен до тех пор, пока его агония не разлучит их. Агония или смерть.
Это – ревность. Откровенная, злая, отчаянная, беспомощная, не пытающаяся маскироваться под заботу или защиту. Прямо сейчас он не хочет заботиться и защищать. После. А хочет он сейчас одного: хватать и прятать! От всех! Вот что обескураживает и пугает до одури! До одури пугает, что это она в нем её такую вызывает! Она с ним всё это выделывает, она всё устроила! Ульяна!
Внутри творилась какая-то выходящая за все границы разумного хуйня! Привязанность иначе, гораздо мягче ощущалась, а это… Это… Жесть! Там, в его привыкшем к штилю внутреннем мирке, ядерная катастрофа, катаклизм, конец времен. Ничего подобного он за собой не помнил. Потому что ничего подобного и не случалось! Никогда! Всем его штормам виной она!
На хрен оно ему всё сдалось?
Как это возможно выдержать?
Похоже на умопомешательство.
Она не собственность…
В гробу он это всё видал!
«Потеряешь…»
— Крепче!
Рявкнул так, что Ульяна там вздрогнула. Но все-таки послушно сжала коленки и усилила замок рук.
«Еще крепче! Можешь же!»
Сердце, казалось, вот-вот прошибёт клетку рёбер и вылетит оттуда к чертям собачьим прямо на околоземную орбиту. Глаза не то чтобы хорошо видели перед собой, а мозг не то чтобы был способен анализировать обстановку вокруг. В ушах по-прежнему нестерпимо звенело. Но до дома придется её доставить. Всего две улицы, две грёбаные улицы.
Две улицы – и он сбросит с себя эти руки и пойдет лечить голову.
Вот бы они не кончились никогда.
...
Кончились, конечно, улицы. Добрались в удушающем молчании до самого этажа. Ульяна, каким-то шестым чувством считав, что сегодня лучше его не трогать, за весь путь до двери квартиры не произнесла ни слова. Всё, чего хотелось Егору – как можно скорее спрятаться в норе, законопатить дверь на все замки, не включая свет, упасть на родительскую кровать и положить на лицо подушку.
— Спасибо, — открывая свою дверь, произнесла Уля негромко. — Если все же надумаешь рассказать, что случилось, я всегда готова послушать. Не обязательно сейчас… Просто… В принципе.
«Еще одна!»
Почему все от него каких-то откровений ждут? У него разве на лице написано, что он чувствует потребность спустить с поводков табун собственных тараканов? Может, между строчек его сообщений сквозит сигнал SOS? Злость на себя, на неё, на весь грёбаный мир, который, кажется, умудрился в очередной раз обвести его вокруг пальца, набирала обороты.
Из квартиры Ильиных под ноги Ульяне тут же вывалился Корж и, проигнорировав свою хозяйку, направился прямиком к нему.
— Угу, — промычал Егор, избегая пересекаться взглядами. — Забери Коржа, малая. У меня ему сегодня ловить нечего.
Уля уставилась на него с искренним недоумением, прямо шкурой чувствовал, но кошака на руки все-таки подхватила.
— Пойдем, Коржик. Расскажу тебе кое-что интересное… — раздался сдавленный шепот.
«Мне лучше расскажи!»
— Спокойной ночи.
«Кому как»
— Спокойной, — отозвался Егор глухо. Из темноты собственной прихожей на него во все глаза смотрело одиночество.
***
Видимо, вот так люди с ума и сходят. Они просто медленно сгорают в своем адском пламени, не в состоянии сделать ровным счетом ничего, чтобы его потушить. Ты мечешься, не понимая, чем именно должен гасить сжирающий тебя пожар и должен ли вообще.
Или пусть?
Освещающий темноту монитор напоминает о том, что завтра дедлайн: необходимо отдать фотографии клиентке. Листы с расчерченными табами на рабочем столе – о том, что группа ждет твою партию, без которой не может начать сведение композиции. И ждать, похоже, будет еще долго. А брошенная рядом листовка из парашютного клуба – о том, что ты так и не записался на курс.
Пусть оно всё синим огнем горит. Вместе с тобой. Чем заткнуть какофонию воплей в башке? Душа в лоскутья рвется с характе́рным треском. И не в сегодняшней ситуации дело, одно на другое наслаивалось, наслаивалось, а это – последняя капля, горящая спичка на рассыпанный повсюду порох.
Собственные реакции и состояния оглушают. Это – нечто, ранее не испытываемое, немыслимое. Это – незримые, непостижимые грани жизни; безумные, лишающие рассудка чувства. И смена полюсов, апокалипсис. Дыхание и острая нехватка воздуха. Западня и полёт. Это…
Для тебя это слишком!
Кукуха едет. Едет. Уже отъехала. Вот так люди с ума и сходят, точно, да. И кончают, должно быть, в психушке, в комнате с белыми стенами. По крайней мере, ты уверен, что движешься прямиком туда семимильными шагами. Ты же знал, во что тебе твоя привязанность станет, интуиция нашептывала тебе, предрекала. Но как возможно было предположить такое? Никак. Не предположить то, с чем не знаком.
Они сметают – чувства эти, эти эмоции и мысли. Сбивают с толку, с пути, связывают по рукам и ногам, обездвиживают, заволакивают голову белёсым туманом. И ты в нём бредешь на ощупь. Они ощущаются личным армагеддоном, разрушением столпов, основы основ, привычного порядка вещей, мира, в котором ты жил с рождения. Камни катятся со страшным грохотом, поднимая в воздух клубы пыли. И ты в них задыхаешься.
Это что? Что там в книжках умных по этому поводу написано? Дословно не помнишь, потому что не понимал чувств персонажей, не мог провести параллелей с собственным опытом. А потом и вовсе бросил попытки проникнуться, сосредоточив внимание на исторической прозе, детективах, фантастике, приключениях, философии и так далее.
Тебе тридцать, парень, а ты… Ты, похоже, к своим тридцати так ничего об этой жизни и не узнал. В потемках курсируешь с балкона на диван и обратно, охмелевший от обрушенных на голову откровений, встревоженный, растерянный, беспомощный, ни на йоту не приблизившийся к своим ответам. Наоборот: к вопросу о том, кто тебе она, добавился новый.
Кто ты ей?
Чувствуешь себя больным. Очень больным. Но иначе. Желание сдохнуть с периодичностью раз в минуту чередуется с желанием сделать шаг в пропасть и, пробуя крылья, взметнуться оттуда к солнцу.
Комната с белыми стенами всё ближе, с каждой минутой всё реальнее.
Внутри херня, эмоциональная каша. В которой ты способен четко идентифицировать лишь ревность, а всё остальное – нет. В тебе поселился хаос, ничего упорядоченного, ничего логичного; не можешь забыть тот взгляд, ясно видишь красоту тела, память снова и снова проигрывает миллион общих моментов, возвращает к окнам школы. Тело помнит тугие ленты рук вокруг ребер, а лопатки – сбитое дыхание.
