факелами, а затем по длинной каменной галерее, пронзавшей все три пояса
стен. Двое стражников, топавших следом, неприятно напоминали конвой.
Наконец мы остановились перед высокой двустворчатой дубовой дверью с
ручками в виде бронзовых львиных голов с кольцами в зубах. Один из
сопровождающих постучал кольцом о дверь, пытаясь делать это громко и
деликатно одновременно, зашел внутрь доложить о нас и почти сразу вышел,
сделав сухой приглашающий жест.
Мы вошли и оказались в большом, но строго, почти аскетично
обставленном кабинете. Здесь даже не было гобеленов, если не считать
одного, с графским гербом высотой в человеческий рост, висевшего как раз
на стене напротив входа. Не было и ковра на полу — лишь каменные плиты
шахматной расцветки. Под гобеленом громоздился тяжеловесный стол, почти
пустой, если не считать простой бронзовой чернильницы и очиненного пера;
справа возвышался шкаф с большим количеством ящиков, помеченных
литерами. Дневной свет проникал в помещение через высокое окно слева;
под этим окном стоял еще один двухтумбовый стол, поменьше, на котором
лежали несколько книг и свитков самого казенного вида. Солнечные лучи в
этот час озаряли лишь этот стол, оставляя остальную часть кабинета в
тени. Стульев для посетителей я сперва не увидел вовсе, затем все же
заметил один, задвинутый в левый ближний угол.
Хозяин кабинета стоял возле освещенного стола вполоборота к нам,
изучая какие-то записи. Когда мы вошли, он даже не повернул головы. Он
был довольно высок, худ, узкоплеч и прям, как палка; круглая голова была
подстрижена очень коротко, практически наголо — возможно, с целью
сделать менее заметной растущую лысину — из-за чего тело его казалось
непропорционально длинным. На нем был долгополый строгий черный костюм -
на пуговицах, но без всяких украшений, если не считать едва намеченной
полоски кружева по верху стоячего воротника — и кожаные туфли с
простыми, без позолоты, пряжками; подобный стиль был явно следствием
принципов, а не недостатка средств, немыслимого для хозяина такого
кабинета. Я не мог определить его возраст, во всяком случае, в таком
ракурсе; ему могло оказаться и 35, и 55. Я никогда не видел сеньора
Эвелины даже на портретах, но в одном был убежден твердо: этот человек -
не граф Рануар.
Уже хотя бы потому, что деревянная прямизна его осанки не имела
ничего общего с военной выправкой. Не требуется даже знать анатомию так
хорошо, как я, чтобы отличить руки и плечи рыцаря, привычные к весу
меча, щита и доспехов, от телосложения того, кто не берет в руки ничего
тяжелее приходно-расходной книги. Да и весь его облик, несмотря на
сквозившую в нем (даже в профиль) холодную надменность, не вязался с
представлением об аристократе древнего рода, практически самовластно
повелевающем десятками тысяч квадратных миль земли и человеческих душ;
это была надменность вышколенного слуги, а не господина.
— Дольф и Эвелина Хогерт-Кайдерштайн? — осведомился он бесцветным
голосом, по-прежнему глядя не на нас, а в свои бумаги. Именно так я
сообщил наши имена писцу, вполне сознавая двусмысленность формулировки,
позволявшей предположить, что баронская фамилия принадлежит нам обоим
(своей собственной у меня, как и у большинства простолюдинов, нет).
— Да, — ответил я, — и мы хотели бы видеть господина графа.
— Его сиятельство отбыл с войском, — он, наконец, соизволил
повернуться к нам, продемонстрировав невыразительное лицо с тусклыми
глазами, оставившее меня все в тех же сомнениях относительно его
возраста. Зато в чем я практически не сомневался, присмотревшись к
нездоровому цвету этого лица, так это в том, что его обладатель страдает
запорами и геморроем. — Я Йоханнес Штурц, мажордом, и хозяйственные
вопросы находятся в моем ведении. Слушаю вас.
— Хм… я не уверен, что наш вопрос следует классифицировать, как
хозяйственный, — я невольно подстраивался под его стиль, одновременно
радуясь, что уж с этим субъектом Эвьет точно не станет обсуждать планы
диверсионных операций. — Речь идет о вассальном и сеньорском долге…
— Именно о долге я и хочу с вами поговорить, — перебил Штурц. -
Согласно этим документам, Хогерт-Кайдерштайны уже в течение трех лет не
вносят в казну графства свой процент отчислений от сборов с податных
сословий. К сожалению, сложности военного времени и ненадлежащее
исполнение обязанностей моим предшественником не позволили заняться этим
вопросом раньше. Но, надеюсь, теперь вы дадите удовлетворительное
объяснение этому факту?
Что ж, я дал ему "удовлетворительное объяснение". Успокаивающе взяв
Эвьет за руку — "не вмешивайся, говорить буду я" — я коротко рассказал
ему, что случилось, втайне надеясь, что он хоть немного смутится по
поводу тона, которым начал разговор.
— Ах вот как, — он даже и не подумал выразить хотя бы формальное
соболезнование. — Постойте, вы сказали — вся семья, кроме
несовершеннолетней девицы Эвелины? А кто же, в таком случае, вы?
— Я представляю ее интересы.
— Вы стряпчий?
— Я — доверенное лицо госпожи баронессы, — повторил я, заодно
напоминая Штурцу о его собственном, явно невысоком, происхождении, дабы
он не слишком заносился.
— Я это подтверждаю, — добавила Эвьет.
— Ну допустим. И что же вы хотите?
— То есть как — что хотим? — я уже с трудом сдерживался. — Я же
только что вам сказал! Чтобы верность и жертва рода Хогерт-Кайдерштайн
были оценены по достоинству, и господин граф, в чьей верности законам
чести и сеньорского долга мы не сомневаемся, обеспечил…
— Все не служащие военным целям оценки и выплаты издержек,
связанных с ущербом от действий неприятеля, будут производиться после
победы, — вновь перебил Штурц. — В настоящее время все свободные
средства должны направляться к скорейшему сей победы достижению. Данный
вопрос регламентирован указом его светлости герцога за нумером 382.
— Этот ваш указ…
— Он не мой. Он его светлости герцога, — повторил мажордом с
нажимом.
— Да, — я взял себя в руки. — Прошу прощения. Однако указ его
светлости не отменяет фундаментального долга сеньора по защите своих
верных вассалов, — об указе я слышал впервые — как я уже отмечал,
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
