подшивка «Советских профсоюзов», но читать там нечего. В
другой раз надо будет книжку прихватить. Остаётся просто сидеть за столом, сонно размышляя о
своей жизни, о её неожиданных перипетиях. Все мысли в основном о деньгах. Конечно, ягодой
много не заработаешь – нужно ремесло, которое высоко ценится здесь. И, вероятно, он будет
печником. Хотя, если посмотреть на то, как живёт печник, то завидного в его жизни немного.
Особенно, если представить себя таким же маленьким, таким же хромым, как Илья Никандрович…
Однако новая идея, новое направление мыслей втягивают поневоле. Роману уже и в самом деле,
интересно как устроена эта печка, как располагаются в ней кирпичи. Отыскав какую-то старую
газету, он рисует на её полях различные печки. Потом выкладывает печку из домино. Жаль только,
187
что костяшек для полной кладки не хватает. Но чем больше переставляет он эти игрушечные
«кирпичи», тем больше чувствует зуд к настоящим.
Уже в конце его дежурства в комнате отдыха кто-то сильно и придавленно вскрикивает.
Задремавший было, Роман вскидывается, холодея. Вскрик такой чужой и жуткий, что по голосу
нельзя узнать, кто это. Страшен же тот кошмар, что приснился кому-то из сильных здоровых
мужиков. Тут же в комнате скрипит кровать, держась за косяк и покачиваясь со сна, выходит
Арсеньевич.
– Воды надо попить, – говорит он, словно оправдываясь.
– Приснилось что-то?
– Танк.
– Какой танк? – спрашивает Роман, удивляясь, что и здесь он продолжает шутить, как с Митей.
– Немецкий танк. «Тигр» называется… Я луплю в него, а он прёт и прёт. Я, наверное, снарядов
десять в него всадил. А он так через меня и проехал… Сволочь!
Роман вспоминает: на втором этаже на доске почёта висят три портрета ветеранов войны:
Прокопия Андреевича, Арсеньевича и кого-то ещё незнакомого из другого караула.
Утром Каргинский вдруг орёт каким-то дурным, дребезжащим голосом:
– Подъём!!!
Роману, досыпающему ночь в спальном помещении, вдруг вспоминается армия, и он вскакивает
впрямок, сам не понимая, как это с ним происходит. Остальные же в ответ на страшный рык
начальника лишь растревоженно шевелятся и ворчат. Роману ещё предстоит узнать, что здесь у
всех своя манера поднимать. Каждый пытается придумать что-нибудь поизощренней. Особенно
любимые команды – «Подъем, дармоеды!» и «Подъем, трутни!», но Каргинский кричит строго по
уставу: «Подъём!»
– Поднимайтесь, поднимайтесь, – покрикивает он сегодня, – надо машины протирать.
– А чего их протирать, – скрипит Сергей, поднимая от подушки блестящую лысую голову, – они
же чистые, мы никуда не выезжали.
– Ты, Сергей, прекрати, прекрати дисциплину разлагать, – спокойно и поучительно
выговаривает Каргинский. – Положено каждое утро протирать, и будьте добры, протирайте. Скоро
уже смена придёт.
– Ох, Карга ты Карга, – поднимаясь, огорчённо стонет Сергей, – до смены ещё целый час. Как
же ты мне надоел… Я, вроде бы, и во сне-то тебя же, дурака, видел. Уж как я только ни старался
посильнее глаза защурить, ничего тебя не берёт – всё равно лезешь…
До прихода смены и в самом деле ещё час, а с протиркой чистых машин управляются за
считанные минуты. Тогда снова начинается домино, которое потом эстафетно переходит свежему
караулу. Сначала начальник сменяющего караула Федор Болтов, крупный мужик с круглым крутым
животом и гордо открытой волосатой грудью, меняет за столом Арсеньевича, потом подходит
начальник части Прокопий Андреевич и садится вместо Андрея Коржова. Потом вылетает и лысый
Сергей. Последним за домино остаётся Каргинский. И за него даже командно болеют.
– Ну что, вы меняете нас или нет? – с прищуром прицеливаясь в свои костяшки, спрашивает он,
когда настенные часы показывают ровно восемь.
– Машины проверили? – не отрываясь от домино, спрашивает Болтов у бойцов своего караула.
– Всё нормально, – отвечает их водитель Вася Бычков, молодой, но весь какой-то вялый и
расслабленный.
– Меняем, – заключает Болтов, с волосяным звоном почёсывая грудь и вычисляя ситуацию в
игре.
– Лады, идите отдыхать, – соглашается со сменой и Прокопий Андреевич, которому по уставу
начальники караулов должны отдавать рапорт.
Отдежуривший караул подхватывает свои сумки и рюкзаки, освобождённые от провизии за
двадцать четыре часа, и расходится по домам. Каргинский остаётся за столом – после, перед
обедом, за ним, как обычно, спустится жена.
Роман выходит из дверей части даже в каком-то блаженном настроении: эх, да что же тут не
работать-то! Это же не работа, а отдых. Да ещё с такими интересными, серьёзными и бывалыми
мужиками. На улице его неожиданно догоняет Вася Бычков.
– Слышь-ка, – говорит он, ладонью приклеивая на лоб свой жидкий чуб, – мне оно, правда,
неудобно. Мы же с тобой не знакомы, ну, да ничего, ещё выпьем как-нибудь, познакомимся.
Короче, займи мне пятёрку. Опохмелиться надо. Болею… Вон, аж, руки трясутся. Не дай Бог выезд
будет, так ещё задавлю кого-нибудь.
«Ну конечно, ты задавишь, а я буду виноват, что денег на опохмелку не дал, – с кислой иронией
думает Роман. – Ловко, однако, подвёл».
– Да у меня денег-то… – замявшись, произносит он.
– Если с собой нет, так до тебя добежим, – опережает Бычков, – я сейчас у Фёдора отпрошусь.
Ты же тут недалеко живёшь.
– А ты откуда знаешь?
188
– Да так уж, знаю. Займи, а?
– Да не могу я… У меня последние пять рублей.
– Не боись, завтра к вечеру я тебе отдам, сам принесу.
Роман вздыхает и с огорчением отдаёт последнюю пятёрку.
«Какой же я тюфяк!» – ругает он потом себя всю дорогу. И всё – благодушного настроения уже
нет.
Хотя какой это, в общем-то, пустяк в сравнении с другими его проблемами, в сравнении с
перспективой стать классным печником, которого будет знать всё Выберино и его окрестности.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Принцип печника
Неразношенные, жёсткие, как колодки, сапоги Роман стягивает, зацепившись пяткой за
ступеньку крыльца. Босиком проходит в дом, ступая горячими натёртыми ногами по чистым
прохладным половицам. В спаленке снимает и по-армейски аккуратно укладывает в угол полатей
суровую необтершуюся форму: галифе, тужурку с блестящими, не поцарапанными ещё
пуговицами. Бросив в печку несколько полешек и горсть стружек, он уже чиркает спичкой, но,
вспомнив, что в доме нет хлеба, задувает горячий язычок. Чай без хлеба – всё равно не еда. Да
ладно, чего там – до обеда и так не умрёт. Лучше думать не о еде, а о предстоящем деле. Если
поразмыслить, так чего сложного в печном ремесле? Надо лишь освоить некоторые приёмы,
посмотреть, как что делается да расспросить подробней. Много ли надо ума для составления
кирпичей в каком-то, пусть и мудро придуманном порядке? Все, конечно, наслышаны о разных
фокусах, секретах печников вроде поющей стенки, которую мастера оставляют не очень щедрым
хозяевам. Но
