Илье Никандровичу хранить секреты незачем. Тут ситуация обратная – его умение и
перенимать-то никто не хочет. Главное – запомнить все его наставления, а уж дальше – дело
практики, отработки навыков, наращивания скорости.
Открыв ворота, Илья Никандрович удивляется Роману так, словно видит впервые. Стоит и
рассматривает его, как нечто удивительное и незнакомое. Роман поневоле подбирается – неужели
снова что-то не так?
– Ты что же, и впрямь собрался задарма работать? – спрашивает Илья Никандрович.
– Так мне же надо научиться, – словно оправдываясь, бормочет Роман.
– Нет, задарма не пойдёт, – говорит печник. – Мы так не согласны.
Он стоит и исподлобья смотрит на Романа. У того опускаются и голова, и руки.
– Но что же делать? Мне-то нечем платить…
Теперь с такой же растерянностью смотрит на него печник:
– А тебе зачем?
– Ну так за учёбу, за науку.
– Тьфу ты! – огорчённо сплёвывает Илья Никандрович. – Экий ты чудак, однако. Я ж не о том.
Мы тут с Семеновной покалякали и решили платить тебе по пять рублей в день, чтобы стыдно не
было…
Печник поворачивается и идёт к тепляку. Роман обрадованно и неожиданно для себя как-то
даже подобострастно кивает, хотя хозяин не видит этого. Здоорово! Для того, чтобы им не было
стыдно, он и от пяти рублей не откажется. Выгода, получаемая здесь, в отличие от работы в ОРСе
вычисляется сама: кроме науки он уже сегодня к вечеру получит пятёрку, а если тут ещё и
накормят. . Неловко, конечно, от некоторой унизительности этого объяснения с печником, от
ничтожности своих расчётов, но что поделать, если в голове они прокручиваются сами собой? Тем
более что о еде забыть непросто – о ней помнит не он, а пустой бестолковый и несознательный
желудок.
Войдя в тепляк, Илья Никандрович молча берётся за стулья, чтобы их вынести. Роман
бросается помогать. Вдвоём они выносят стол и комод. В зеркальном шкафу среди посуды – ворох
безделушек: какие-то бумажные цветочки, проволочные негритята, деревянные сувенирчики,
открытки с розочками и ещё много того, чем почему-то часто забавляются женщины в возрасте.
Роману невольно вспоминается, что его мама тоже не равнодушна к таким игрушкам. Кстати,
выпросить бы у неё при случае фарфоровую статуэтку девочки с синими глазами. Слишком уж
много она для него значит. Илья Никандрович боязливо выглядывает в окно тепляка и с грохотом
сметает в ведро добро своей жены. Суетливо и ищуще смотрит по комнате, находит кусок
мешковины и от греха подальше затыкает им ведро.
Хозяйка, Дарья Семеновна, появляется на скрип, с которым мужчины волоком вытаскивают
шкаф. Она пытается помочь, но своими габаритами занимает столько места вокруг шкафа, что
главной тягловой силе уже некуда сунуться. Хозяйка объёмна настолько, что её руки почти
фиксированно установлены нарастопырку. Такими руками удобно выносить что-нибудь
189
разрозненное, а не цельное и крупное. Оставив шкаф мужчинам, она помогает по мелочам,
тараторя как-то обо всём сразу. Однако язык, работающий независимо, её рукам не помеха. Она
что-то подаёт, выносит банки, кастрюли и всё прочее. Подхватыает и ведро с мешковиной, к
счастью, не заглянув в него. Выдержав лишь пять минут её, видимо, особо активной сегодня
говорливости, старик начинает урчать вроде закипающего чайника с уже побелевшей водой (но
пока без пузырьков). Тут не хочешь, да удивишься их странному союзу. Как это Дарья Семеновна с
её пёстрой, просто пулемётной речью, заряженной всякой всячиной, с её безделушками в шкафу и
строгий Илья Никандрович, словно выструганный из корневища какого-то крепкого дерева,
прожили под одной крышей такую долгую жизнь?
Наконец в тепляке с голубоватыми следами на белёных стенах от шкафа и комода остаётся
лишь сам обречённый очаг да разный мусор на полу. Этот очаг выдюжит, пожалуй, ещё целый век,
но хозяину он чем-то не по нутру. Включившись в работу, печник переходит на какой-то странный
язык редких междометий, бурчания, вздохов и взглядов. Он полупоказывает-полуобъясняет, как
разбирается печь: хорошие, но с пригоревшей глиной кирпичи укладываются в эту сторону,
половинки – в другую, сгоревшие отбракованные – ближе к порогу. Сняв с очага чугунную плиту, а
сначала отдельно её кольца, он разбирает первый ряд кирпичей, кашляет от пыли, уходит из
тепляка, оставляя работу помощнику. Однако минут через пять возвращается с ведром воды и
веником разбрызгивает воду по тепляку. Влага будит запахи глины, сажи, и печник словно
расправляется: его кривые плечи выравниваются, на морщинистом лице с далеко ушедшими
глазами тлеет улыбка.
Илья Никандрович распоряжается, чтобы Роман лез на крышу и разбирал трубу, а сам уходит в
дом. Ученик, озабоченный ответственным делом, взбирается наверх по деревянной
рассохнувшейся лестнице и, уже взявшись за работу, пытается вспомнить и никак не вспомнит
того, как было отдано это распоряжение печником: взглядом, жестом или как-то ещё? Или, может
быть, это он сам каким-то образом догадался, что ему нужно лезть на крышу?
Разобрав трубу до шифера и ровно сложив кирпичи на специально прибитую там поперечную
рейку, Роман осматривается по сторонам. Крыши посёлка видятся отсюда плотами, косо
плавающими в зелёной пене палисадников и огородов. А дальше эта зелень с утонувшим в ней
посёлком естественно переходит в сплошную зелень тайги. Постепенно голубея, она где круто, где
полого вздымается на склоны молодой, дерзко очерченной гребёнки хребтов с трёхзубчатой
короной ослепительных снежных вершин. Взор ограничивают лишь горы да чистая синь неба. И
весь этот мир насыщен свежестью Байкала, пронизан его влажным дыханием – приятным при
работе, но заставляющим поёживаться, если чуть засидишься. Не является ли величие этого мира
залогом того, что и в твоей жизни на самом-то деле всё так же прекрасно, только ты этого не
осознаёшь? Или, на крайний случай, обещанием того, что жизнь будет прекрасной через какое-то
совсем не большое время?
Разобрав потом ещё часть трубы на вышке, где висят такие же пыльные забытые берёзовые
веники, как и в своём доме, Роман спускается в тепляк и принимается за саму печку, время от
времени прибивая пыль водой. Хозяин всё это время не появляется. Вместо него приходит Дарья
Семёновна. Запах мокрой печной глины и пыли будоражит и её. Хозяйка на мгновенье замирает на
пороге, словно растворяясь в этой волнующей атмосфере – раньше она частенько работала
подручной мужа. И сегодня ей хочется так же, как и прежде, быть причастной к этому делу.
Кажется, лишь для того, чтобы не уходить отсюда, Дарья Семёновна принимается излагать
историю их жизни, тоже взбудораженную в памяти ностальгическими для хозяйки трудовыми
ароматами. Роман, разбирая кирпичи, переходит с места на место, и она,
