вдруг печник.
– Во! Прорезался! – радостно восклицает Дарья Семёновна, но теперь ей уже не до него. –
Дело было летом, в жару. Мы с подружкой шли мимо одного хутора. Захотели пить. Я говорю:
«Зайдём, попросим». Подружка боится. Я пошла одна, а ей наказала, чтобы стояла у ворот и
слушала. Вхожу в хату. За столом три мужика. Поздоровалась – молчат. У голодных обычно в
первую очередь языки отнимаются, как вот у этого. Я попросила воды. Один подошёл к бочке,
зачерпнул ковшиком, подал мне, а сам к двери и – на крючок! А другой – из-за стола да хвать меня
за косу. Я как заору! И-и-и… Ксаночка! Спаси меня!
Дарья Семеновна кричит так натурально, что Роман столбенеет. Её пронзительный резкий крик
наполнен таким ужасом, словно нечаянно провалившаяся в прошлое и снова ощутившая там на
своей косе цепкие пальцы, Дарья Семёновна с девчоночьим визгом возвращается в спасительное
настоящее. Роман, и до этого слушавший её не отводя глаз, чувствует, что от этого внезапного
визга по спине бегут мурашки.
– Мужик-то понял, что я не одна, – продолжала хозяйка, – руку расслабил, я вырвала косу,
отпихнула его, скинула крючок, да с подружкой почти лоб в лоб! Упали обе у порога, вскочили да от
этого хутора с визгом – ничего, что голодные…
Старуха замолкает, видимо, вспоминая что-то ещё, но уже без слов. Роман сидит, буквально
остывая от её рассказа.
– Вот так и жили… – добавляет Дарья Семёновна. – А сейчас стонут: голодуха, жить нельзя. А
чего ж нельзя? Вермишель в магазин завозят, даже рис иногда, а всё остальное – в огороде. И,
главное, никто этого не отбирает. .
Илья Никандрович вытерев полотенцем лицо, светлое от щетины, выкарабкивается со своей
прямой ногой из-за стола. Роман, тоже давно наевшийся, невольно радуется, что успел насытиться
до жутких историй хозяйки. Печник ложится отдохнуть здесь же, на коротком, горбатом сундуке,
застеленном ковриком, связанным крючком из разноцветных тряпочных ленточек. Роман выходит в
ограду, садится в тенёчке на чурбак.
О том далёком голоде, пережитом стариками, известно по шолоховским «Донским рассказам».
Но о людоедстве там, кажется, нет ничего. И понятно почему. Как об этом писать? Ведь мы-то в
своей стране ещё можем объективно вникнуть во всё, что было, можем понять, что тогда была
засуха, неурожай, а вот за границей сразу завопят, что это советская власть до людоедства довела.
Уж тут-то буржуям только повод дай…
Оказывается, печка не нравилась хозяину тем, что вопреки всем правилам печной науки стояла
без фундамента, прямо на полу. Всё это хозяйство было куплено стариками несколько лет назад, и
печку в тепляке клал неизвестно кто. Теперь для того, чтобы всё было как положено, Роман
выпиливает пол и копает яму под фундамент. В готовую яму Илья Никандрович звонко сыплет
ведро битого стекла, приказав ученику растолочь крупные осколки.
– А зачем это? – спрашивает Роман, понимая, что стекло как раз из разряда каких-то секретов.
Печник молчит. Всего он приносит шесть ведер стекла, которое, как видно, уже давно
припасалось для этого. Мельча осколки (в основном уцелевшие горлышки бутылок) торцом полена,
Роман уже забывает о своём вопросе, когда, наконец, Илья Никандрович поясняет:
– Это, значит, чтобы мыши фундамент не подрывали.
Роман невольно усмехается – да, такой мощный защитный слой не прогрызут и тигры, не то что
мыши. Судя по всему, эта печка возводится на века. Семидесятипятилетний мастер делает сейчас
то, что гарантированно переживёт его самого. Только вряд ли он задумывается об этом. Он делает
так, как привык, как приучен. «А вот я-то, конечно, эту печку переживу, – думает Роман, – и вообще
я переживу всё, что делаю сейчас. И какой же тогда смысл этих дел? Хотя, – тут же поправляет он
себя, – мне пока не до смысла. Мои дела будут потом…»
Работу они заканчивают задолго до сумерек. Роман не прочь поработать и ещё, но фундаменту
требуется затвердеть.
Дарья Семёновна приглашает его уже и на вовсе не планируемый вечерний чай, за которым
расспрашивает о жене, а узнав, что она в больнице, сочувствующе охает. А потом, провожая у
ворот, передаёт для Нины кулёк мягких пирожков с капустой и литровую банку молока. Тут же
Роман получает и пятёрку, смущенный всё теми же непроизвольными расчетами по поводу
непредусмотренных гостинцев.
– Откуда у вас молоко? – с удивлением спрашивает он. – Вы же не держите корову.
– У соседки покупаем, – поясняет хозяйка, – да ты не стесняйся, нам хватает.
В этот вечер Роман идёт к Смугляне с почти праздничным настроением. Вот уж сегодня он её
угостит.
Как обычно, они встречаются в больничном скверике.
– Молоко? – удивляется Нина. – Откуда?
Роман коротко рассказывает о замечательных людях, у которых он сегодня работал.
– Я не буду его пить, – говорит жена. – Это молоко дали тебе за твою работу.
– Ну так и что? Тебе-то оно полезней.
192
– Выпей его сам, – просит Смугляна, – ведь ты работаешь. Тебе нужны силы. А я лежу тут и
бездельничаю…
– А тебе силы сейчас не нужны? К тому же, знаешь, сколько я его сегодня уже выпил?
– Сколько?
– Да не меньше этого.
– Ну, тогда ладно, – соглашается она.
* * *
В девять часов утра Роман уже у стариков. Сегодня день кладки. Класть начинает сам печник,
забота Романа – раствор, к которому мастер относится чрезвычайно требовательно. Раствор
должен был чистым и строго определённой густоты. Глина для него хранится в сарае, в ящике,
дождевая вода – в бочке на углу тепляка. За песком приходится выходить за ограду, где около
палисадника снят тонкий пласт дёрна, под которым идёт чистейший песок (потом эту яму
предполагается забить мусором и закрыть тем же дёрном). Наблюдать за кладкой Роману просто
некогда. И вообще, учебой тут даже не пахнет. Пока что Роман подсобник, и не более. Все его
ученические амбиции Илье Никандровичу как будто безразличны. Он работает сам по себе.
В этот день кем-то из детей старикам подкинут трёхлетний внук, который плохо выговаривает
слова и всё ещё ходит с соской, чем Илья Никандрович возмущён до крайнего предела. Но если б
только это. В обед, когда, крякнув для важности и авторитета, печник берётся за ложку, внук,
словно специально подгадав момент, входит на веранду, вынимает соску изо рта и, на этот раз
достаточно чётко выговаривая слова, докладывает о тяжести, образовавшейся в его штанах.
– Наклал! – восклицает старик таким упавшим голосом, что от бессилия роняет и руку. – Ох, и
разбаловали его, ох и разбаловали!
Роман, уставившись в стол, едва успевает спрятать невольную улыбку
