предпочитая говорить
вблизи, чтобы владеть полным вниманием, всюду следует за работником, переваливаясь с ноги на
ногу и не отрываясь ни на шаг. Роман мало следит за её рассказом, стараясь сразу же приучиться
работать легко и правильно. Единственно, что отмечает он для себя из её истории – это то, что
старики тоже не коренные жители Выберино. Они приехали с запада ещё в голодовку. Хотя ведь и
это было уже очень давно.
К моменту, когда печка превращается в ряды рассортированных кирпичей и последняя пыль
оседает, Дарья Семёновна выговаривается уже до состояния некой вины перед обречённым
слушателем, и потому при виде супруга, ковыляющего к тепляку с топором в руке, исчезает в
мановение ока.
Остановившись на пороге и попривыкнув к новому виду помещения, Илья Никандрович
протягивает Роману старый с зазубринами топор, кивает на кирпичи с пригоревшей глиной и снова
уходит. Это дело очень просто – стопки очищенных и готовых к новому воплощению кирпичей не
могут не радовать. И если бы не голод, хоть и привычный уже, но поневоле заставляющий
прислушиваться к звукам на веранде, где из бочки черпается вода, где звенят кастрюли и ложки, то
было бы и вовсе замечательно.
Наконец весь проём окна с выставленной рамой снова заслоняет хозяйка, принёсшая с собой
запах жареной картошки. Она принимается рассказывать о чём-то ещё, но, вспомнив, что пришла
не за тем, приглашает работника за стол. Роман голоден уже до головокружения и даже до
190
некоторого безразличия к своей блестящей трудовой перспективе. Подойдя к большому
умывальнику, стоящему на солнышке и прислонённому плоской «спиной» к стенке тепляка, он
моется, слабея от запаха крепко пожаренной картошки с мясом. Кажется, сытные волны струятся
даже во дворе. Вода в умывальнике мягкая и тёплая. Роман до локтей намыливает руки, чёрные от
сажи, ополаскивает их, с удовольствием разминая шероховатую кожу. Плеснув на потное, грязное
лицо, запускает пальцы в волосы, и рука застревает в них, кажется, уже даже не забитых пылью, а
просто засыпанных землёй. Ну, это мытьё останется до вечера.
Хозяйка, оценившая сноровистость работника, настойчиво подставляет ему то тарелку с
борщом, то картошку с мясом, то квашеную капустку. Уже после первой ложки борща Роман
чувствует что-то вроде опьянения. Пожалуй, это третье его пищевое событие в Выберино. В
первый раз он хорошо поел в столовой, потом – вместе с караулом в пожарной части и вот теперь.
Но по качеству пищи именно этот обед выходит на первое место. Понятно, что домашнее есть
домашнее. Как он, оказывается, любит вкусно поесть! Да, впрочем, не только вкусно, а даже и
просто поесть! Пока желудок без стеснения загружается всем выставленным на стол, в голове
щёлкает какой-то независимый от сознания расчёт новой выгоды. Страшно сказать, сколько стоил
бы такой обед в столовой…
– У, изверг! – кричит вдруг Дарья Семеновна на мужа, грохнув алюминиевой чашкой по столу. –
Всю жизнь ты мне погубил!
Роман даже вздрагивает от неожиданности, не сразу поняв причину её взрыва. А дело
оказывается лишь в том, что старик промолчал на какую-то реплику хозяйки.
– Дура, я дура, что за тебя пошла, – вымученно говорит она, так, словно этот факт произошёл
совсем недавно и уже спокойней, с надеждой на сочувствие, поворачивается к Роману. – Первый-
то мой мужик был большим, просто здоровенным, да помер в голодовку. Мужики-то, они вообще на
голод слабые, а уж большие, которым надо много питания, и вовсе… На меня потом много
охотников было, а я, дура, вот за этого спряталась. Думала, надёжней будет, он же вон какой
маленький… Если будет новый мор, так не сразу помрёт, выдюжит. Да, к тому же, тихий, кроткий –
чего бы, думаю, не жить? А он такой тихоня, что не приведи господь! Вот так всю жизнь и
промолчал.
Илья Никандрович между тем, не реагируя и на это, сидит, монотонно и сосредоточенно
пережёвывает мясо, думает о чём-то своём: сегодня, должно быть, о печке. Больше всего Романа
опять же удивляет это искреннее, совершенно свежее сожаление Дарьи Семёновны о своей
ошибке, потому что за их спиной жизнь с десятью детьми и десятками внуков…
– А что, много тогда людей от голода умерло? – спрашивает Роман.
– Много, ой как много-то… Мёрли и мёрли. От голода у людей ноги опухали и кожа лопалась
повдоль, а из трещин вода текла: кровь в воду превращалась. А хоронили их так себе… Если у
кого-то в доме появлялся покойник, то надо было просто в сельсовет заявить. За ним приезжали на
санях или телеге, волокли, как попало, укладывали на других покойников и везли зарывать. А уж
зарывали-то… Смех один. Нашу соседку тётку Олесю закопали, а у неё нога из земли торчит, так
взяли и отрубили эту ногу, чтоб не торчала… А ели-то чего… даже человечину.
– Как человечину? – оторопело спрашивает Роман.
– Да уж так: и человечину…
– И вы тоже?
– Ну а что же было делать?
– Её что же жарили или как?
– Так а на чём жарить-то? Масла не было. Отваривали в воде, да и всё.
– И что, вкусно?
– Кто пробовал, по-разному говорят, а по мне – мясо да мясо, – совершенно спокойно отвечает
Дарья Семёновна, кивнув на уже опустошённую сковородку.
– А где же его брали? – спрашивает Роман, кладя ложку.
– Раскапывали братские могилы, искали свежие трупы и отрезали что помягче: титьки да с
задницы. А в соседней деревне был такой случай. Там у одной женщины было шестеро детей,
двое умерли, а она возьми да роди ещё одного. И вот для того, чтобы поддержать тех, которые
остались, она взяла и скормила им новорожденного. И что-то с ней после этого случилось, вроде
тронулась чуток: всё время сидела и как будто о чём-то думала. А когда дети выросли, она
рассказала им об этом. И что ты думаешь? Они отказались от неё: мол, нам такая мать не нужна…
А она их спасла…
Романа аж передёргивает от этого античного сюжета о съедении младенца. Всё-таки факт
древней литературы и факт, услышанный от очевидицы событий, сидящей перед тобой – вещи
разные. Роман невольно, куда пристальней присматривается к Дарье Семёновне, к её дряблым
губам, к обвисшим складкам у рта. Теперь подозрительной кажется даже сама полнота хозяйки,
которая когда-то ела человечину!
– Но как же вы от трупов-то? – недоверчиво спрашивает он. – А трупный яд?
– Не знаю… Не травились как-то. Меня и саму один раз чуть на мясо не поймали…
191
– Ну, уж от тебя-то бы точно все перетравились, – коротко хохотнув, вставляет
