ездить.
Митя рассказывает, как этой весной он ходил в тайгу за черемшой и как теперь добывает
обильно уродившуюся нынче чернику. Никто бы не стал слушать его таёжные истории
внимательней, чем свеженький, ещё почти городской слушатель. Митя за такой интерес тут же
буквально влюбляется в Романа, принявшись настойчиво убеждать, что тому надо обязательно
ездить вместе с ним.
– Тебе велик надо покупать, – внушает Митя. – Сколько можно проедем, а потом – на своих
двоих. А чего наберём, так на колесах-то легче привезти. Черники навалом везде, но рядом, по
оборышам, не наскребёшь. Без велика никак…
– Ты бы хоть себе новый велосипед купил, – замечает Арсеньевич, в очередной раз оказавшись
в «вылете», – а то ведь всю пожарную часть позоришь… Это я позавчера, значит, проснулся да
лежу, – поворачивается он уже к Роману, – думаю: вставать – не вставать? Вроде рано ещё.
Подремлю, думаю, ещё и тут слышу: на улице всё ближе и ближе шум какой-то. Да шум-то уж
шибко страшный. Я уж думаю: танк, что ли, прёт? Выбегаю в ограду как есть в одних кальсонах,
ворота открыл, щелочку одну. Гляжу: а это Митя едет! За ним пыль трёхметровым столбом! Курицы
от страха из перьев аж живьём выскакивают, собаки с визгом из-под ворот лают. Только две
отчаянные собачонки: пятнистая сучка Ваньки Пятакова да кобель чей-то (чей, я так и не понял, да
и какая разница, он всё равно на другой день от этой гонки сдох) бегут за ним, но языки уже в пене
и глаза навылупку: разве ж его догонишь!? Я кричу: «Здорово, Митька! Куда ты в такую рань?» Ну,
да наш Митька и не слышит. Голову, как гусь, на руль положил и педали крутит: коленки-то ещё
заметно, а сапог и не видать, всё в одно слилось. На спине горбовик брякает. «Ну, – думаю, – всё
ясно, за ягодой рванул…»
– Да ты, Арсеньевич, просто заспался, вот тебе и приснилось, – смеясь, говорит Митя.
– Ну да, приснилось… Мы ещё с Иваном Перфильичем, соседом, который механиком на базе
работает, постояли покалякали. Тот от неожиданности-то тоже в одних цветастых трусах вылетел,
только припозднился чуток. «Что это, – спрашивает, – было такое?» Я говорю: «Да не трясись ты
так. Это всего лишь один наш пожарный проехал». Иван Перфильич матерится: «Ну до чего же вы,
лодыри, машину довели! Чего она у вас бренчит-то вся?» Я говорю: «Да не было никакой машины.
186
Это же Митька на своём велике пропёр». А тот не верит. «Тогда чего же он такое провёз?» –
спрашивает. «Да ничего особенного, – говорю. – Только себя самого, да и то с грехом пополам…»
Роман уже и хохотать не может – живот надорвал. Не помнит даже – когда так хохотать
доводилось. Смешно не только то, что сочиняет Арсеньевич, как то, сколь ловко плетёт. Наверно,
лишь сибиряки умеют находу придумывать всякие хохмы. Таких мужиков и в Пылёвке много, да и
отец его, бывало, если загнёт, так не разогнёшь.
Над Арсеньевичем хохочут лишь Роман да Митя. Доминошники даже не слышат ничего.
– А всё-таки, – просит Митя своего нового друга, когда Арсеньевич возвращается за боевой
доминошный стол, – велик ты себе купи.
– Да ладно, – отмахивается тот, – денег пока нет.
– Так займи у кого-нибудь. Он же потом окупится.
– Да у кого я тут займу? – говорит Роман, посмеиваясь над самой этой идеей – до велосипеда
ли им теперь?
– Ну, давай мы с Настей наскребём.
– Да ты что?! У меня ещё старых долгов выше крыши.
– Так вот на ягоде-то и заработаешь.
– Нет, Митя, лучше не приставай. Да и что на этой ягоде заработаешь?
– А были б деньги, так купил бы?
– Конечно. Для меня вообще в радость по тайге бродить.
– Эх, что же делать-то?! – восклицает Митя, почти с отчаянием шлепая себе по коленкам.
Некоторое время он сидит, размышляя, потом безнадёжно машет рукой и уходит на кухню.
Где-то ближе к вечеру доминошники делают внеплановый перерыв. Столешница сутками
избиваемого стола обита ДВП, от которого уже летит пыль, вредя здоровью играющих, да и домино
мешается не так гладко – даже переворачивается иногда. Поменяв картон и аккуратно острым
ножом подрезав его края, пожарные продолжают игру, радуясь звуку обновлённого инвентаря.
Азарт игры от свежести ударов только усиливается. На заводе проигравшего в домино тоже
называли «козлом» или для разнообразия «рогоносцем», так же шутливо посылали за капустой, но
там проигравшего ещё загоняли под стол, заставляя «бекать». Пожарные профессионалы на такое
не расходуются. Тут надо колотить, колотить, колотить… Вечером, просидев сверхурочно полтора
часа, усталый Прокопий Андреевич уходит домой, но игра продолжается потом до самого отбоя.
Роман, оторванный от своих хозяйственных дел, чувствует себя как на жировке. Нельзя не
ощущать тепла этой своеобразной домашней атмосферы, несмотря на то, что все люди в карауле
разные, разных возрастов и судеб. На всякой работе люди вечером расходятся по домам, по
семьям, а в пожарке они остаются на ночь, и состояние семейной успокоенности приходит к ним
здесь. А вот о женщинах эти алиментщики молчат вообще. За весь день только одна шуточка и
находится. Вечером, когда Роман с Митей сидят перед телевизором и там целуется пара, Андрей
Коржов подмигивает Мите.
– Видишь, что вытворяют, – говорит он, – а у тебя Настя дома одна…
– Ну и что? – спокойно отвечает Митя, – Я что же, обломбирую её?
Коржов только коротко гыкает, сбитый его невозмутимостью. Ревнивый Митя обычно реагирует
на такие подколки куда болезненней.
Наконец, пора и спать. Романа оставляют дежурить у телефона. Полтретьего он должен
разбудить Каргинского. Все уходят в комнату отдыха, Каргинский ложится тут же на лавке:
новенького надо проконтролировать. Однако начальник караула как ложится, так и застывает: не
то заснул, не то умер, не то притворился. Но, судя по тому, что несколько раз он бормочет:
«Капусты ему, капусты…», можно догадаться, что всё-таки спит. Он лежит в сапогах на жёсткой
деревянной скамье, под его головой подшивки журналов «Советский воин» и «Пожарное дело»,
перед глазами сияет лампочка в двести ватт, по бледному лбу медленно ползает муха, но
Каргинский спит. Кажется, его наставления продолжаются. «Вот так должен спать образцовый
пожарный», – учит он всем своим видом.
В комнате отдыха тоже что-то бормочут. Может быть, во сне пожарным представляется, что они
дома спят рядом с жёнами, выдавая своим бормотанием, что уже пожившим на белом свете
мужикам – крикливым, дерзким и немного злым днём – на самом-то деле нравится ласково
поворчать, пожаловаться или просто прильнуть к тёплому, женскому.
Для чтения Роману достаётся лишь
