и Сагала, но и всех соседних деревень.
Мужчины носили по преимуществу белые курты-паджамы, но на некоторых были лунги[132], а третьи решились нарядиться в цветные курты – правда, не слишком яркие. На голове у них были шапочки – как белые, тонкой работы, так и блестящие черные. Одежда женщин и детей была разных цветов: красного, зеленого, желтого, розового, темно-бордового, синего, индиго, фиолетового. Даже под черной или темно-синей буркой, которую носили большинство женщин, можно было видеть край цветного сари или шальвар, а также нарядные браслеты и чаппалы на ногах, окрашенных ярко-красной хной и забрызганных грязью, неизбежной в период муссонов.
Когда они пробирались по одной из узких троп, перед ними возник старик изможденного вида в грязном дхоти. Сложив руки, он умоляюще обратился к Бабé:
– Хан-сахиб, чем я провинился перед тобой, что ты так поступаешь со мной и моей семьей? Нам не на что жить.
Посмотрев на него секунду-другую, Бабá ответил:
– Ты что, хочешь, чтобы я тебе ноги переломал? Меня не трогает то, что ты говоришь. Надо было думать раньше, когда ты ходил жаловаться канунгу[133].
С этими словами Бабá двинулся дальше. На Мана же смешанное выражение мольбы и ненависти на морщинистом лице старика произвело такое впечатление, что он не мог оторвать от него взгляда и пытался вспомнить, как и с Исхаком два дня назад, где он мог видеть его раньше.
– Что за история с этим стариком, Бабá? – спросил он.
– Никакой истории, – ответил Бабá. – Просто он хотел заграбастать мою землю, вот и все. – По тону его голоса было ясно, что он не желает говорить об этом.
При приближении к школе стал слышен громкоговоритель, который повторял восхваления Богу и предупреждал людей, чтобы они готовились к праздничным молитвам и не задерживались на ярмарке.
– Дамы, пожалуйста, приведите себя в порядок. Мы начинаем. Поторопитесь, граждане.
Однако заставить граждан поторопиться было не так-то просто. Некоторые совершали ритуальные омовения у резервуара с водой, но большинство столпилось около импровизированных ларьков и палаток, возведенных на берегу озера сразу за воротами школы. Здесь предлагались безделушки, браслеты, зеркальца, воздушные шарики, а главное, самая разная еда – от алу-тикки до чхоле[134] и джалеби, шипящих на горячих сковородах, а также сладости – бурфи, ладду и какие-то розовые воздушные леденцы, фрукты, пан – все, о чем Мистер Крекер мог только мечтать в своих самых неуемных фантазиях. Он и впрямь топтался около одного из ларьков с половиной бурфи в руке. Мехер, которому его дед купил сладости, делился ими с другими, Моаззам же держался поближе к наиболее щедрым детям.
– Ради их денег старается, – заметил Ману Нетаджи, побрившийся по случаю праздника, но оставивший усики.
Женщины и девочки скрылись в помещении школы, чтобы наблюдать оттуда за церемонией и частично принимать в ней участие, а мужчины выстроились рядами на длинных белых полотнищах, разостланных во дворе. Всего их набралось больше тысячи. Среди них Ман заметил нескольких старцев, устроивших обструкцию Рашиду около мечети, но не видел больного старика, которого они с Рашидом навещали. Правда, в такой толпе было нелегко разыскать кого-либо. Его пригласили сесть на веранде рядом с двумя полицейскими в хаки, которые со скучающим видом наблюдали за происходящим. В их задачу входило смотреть за порядком и быть свидетелями в случае, если проповедь имама будет содержать что-либо антииндуистское. Их присутствие воспринималось всеми с неприязнью, и по тому, как полицейские держались, было видно, что они понимают это.
Имам начал читать молитву. Люди вставали на колени и поднимались в благоговейном единодушии, свойственном мусульманской службе. В какой-то момент молитву нарушили далекие раскаты грома. Когда имам приступил к проповеди, внимание конгрегации было уже сосредоточено не столько на его речи, сколько на состоянии небосклона.
Начал моросить дождь, все беспокойно зашевелились, присмирев лишь после того, как имам пристыдил их:
– Вы! Неужели вы не можете проявить терпение при общении с Богом – в день, когда мы собрались, чтобы почтить память пророка Ибрахима и его сына Исмаила? Вы привыкли работать под дождем на полях, а сегодня вы словно боитесь растаять из-за каких-то брызг. Вы будто не знаете, как страдают сейчас пилигримы среди жгучих песков Аравии! Некоторые из них умерли от разрыва сердца, а вас страшат несколько капель с небес. Я говорю вам о согласии Ибрахима принести в жертву сына, а вы думаете только о том, чтобы не промокнуть, и не можете пожертвовать даже несколькими минутами своего времени. Вы напоминаете тех нетерпеливых, которые не хотят идти на молитву, потому что приехали торговцы. В суре «Аль-Бакара» – той самой, в честь которой назван праздник, – говорится:
Кто же отвернется от религии Ибрахима (Авраама), кроме глупца?
И дальше:
Мы будем поклоняться твоему Богу и Богу твоих отцов —
Ибрахима (Авраама), Исмаила (Измаила) и Исхака (Исаака).
Единственному Богу.
Ему одному мы покоряемся.
А вы чему предаетесь? Прекратите, прекратите это, добрые люди; ведите себя спокойно и достойно!
Воистину Ибрахим (Авраам) был вождем,
покорным Аллаху и единобожником. Он не был
одним из многобожников.
Он был благодарен Аллаху за благодеяния,
и Он избрал его и повел прямым путем.
Мы даровали ему добро в мирской жизни,
а в Последней жизни он будет
в числе праведников.
Затем мы внушили тебе: «Исповедуй религию
Ибрахима (Авраама), будучи единобожником,
ведь он не был из числа многобожников»[135].
Имам, казалось, забыл обо всем, цитируя Коран по-арабски, но затем все-таки вернулся к более спокойному пересказу на урду. Он говорил о величии Аллаха и Его пророка и о том, что надо быть таким же добродетельным и преданным Богу, какими были Ибрахим и другие пророки.
После проповеди все получили Божье благословение и разошлись по своим деревням, причем ни в коем случае не тем же путем, каким пришли на службу.
– Завтра пятница, и опять придется слушать эти проповеди, – проворчал кто-то.
Но большинство с удовлетворением отметили, что имам превзошел самого себя.
14.23
Вернувшись в Дебарию, Ман встретился на улице с Мячиком.
– Ты где был? – спросил Мячик.
– В идге.
– Эти сборища не для нас, – скривил рот Мячик.
– Возможно, – ответил Ман. – Но там никто не указал мне на это.
– А теперь ты будешь смотреть это козлиное побоище? – спросил Мячик.
– Если столкнусь с этим, то посмотрю. – Ман подумал, что охота, в конце концов, не менее
