class="p1">Им встретился старик, который шел по саду, опираясь на палку.
– Здесь проезжала повозка с тушей оленя? – спросил у него Варис.
– Нет, сахиб, я такого не видел, – ответил ему старик, уставившись на свисавшую с крупа лошади кабанью голову с огромными клыками. – Но я здесь недавно.
Варис, польщенный тем, что к нему обратились с добавлением «сахиб», ухмыльнулся и с надеждой произнес:
– Наверное, олень давно на кухне. А мы опаздываем на вечернюю молитву. Ай-яй-яй.
– Мне нужно принять ванну, – сказал Фироз. – Ты распорядился, чтобы наши вещи отнесли ко мне в комнату? – спросил он Вариса. – Ман будет спать у меня.
– Да, я оставил такое распоряжение, – ответил Варис. – Он и в прошлый раз спал там же. Не знаю, удастся ли ему выспаться сегодня. Тогда ему сова помешала, а сегодня вместо нее будет небось ворковать до самого утра этот мрачный тип.
– Варис любит иногда прикинуться неотесанным грубияном, – заметил Фироз. – Он имеет в виду устада Маджида Хана, который будет петь нам после ужина.
– Так это здорово, – откликнулся Ман.
– Когда я предложил обойтись сегодня без него, отец был недоволен. Но я предложил это не всерьез.
– Вина обучается музыке у Хана-сахиба, так что мы привыкли к подобному воркованию, – сказал Ман.
– Ну вот мы и прибыли, – произнес Фироз, соскакивая с лошади и потягиваясь.
14.19
Стол для роскошного обеда был сервирован не в столовой, обшитой темными панелями, а в верхнем из открытых двориков. Гвоздем программы была жареная оленина. Во время обеда наваб-сахиб, в отличие от ланча, был молчалив. Он думал о мунши, который надоедал ему с жалобами на устада Маджида Хана, запросившего бóльшую, чем обычно, плату за выступление.
– Столько денег за то, что он споет песенку?! – негодовал мунши.
После обеда все перешли в имамбару, чтобы послушать устада Маджида Хана. Поскольку до Мухаррама оставалось еще несколько недель, имамбара использовалась, как обычно, в качестве зала для разного рода собраний; да и отец наваба-сахиба устраивал здесь торжественные приемы – разумеется, только не в дни Мухаррама. Хотя наваб-сахиб был умеренно верующим (к обеду, например, не подавали алкогольных напитков), стены помещения были украшены картинами, изображавшими мученичество Хусейна. Однако, чтобы не смущать истинно верующих мусульман, соблюдавших запрет на репрезентативное искусство и особенно на изображение религиозных сцен, картины были затянуты белой тканью. За высокими белыми колоннами в дальнем конце имамбары стояло несколько тазий[129]; в углу были собраны копья и штандарты, использовавшиеся во время Мухаррама.
Свисавшие с потолка люстры бросали белый и красный свет, но электрические лампочки в них были заменены свечами, чтобы урчание электрогенератора не тревожило слух. Устад Маджид Хан был известен крайней чувствительностью во всем, что касалось его искусства. Вследствие чрезмерной общительности его супруги ему часто приходилось упражняться в игре на своем инструменте посреди шумной попойки. Но во время выступления он не терпел никаких помех, и, даже играя порой ради куска хлеба перед заминдарами и принцами с их все более скупыми даяниями, он требовал от них полного внимания. Говорили – и вполне справедливо, – что он поет только для себя самого и для Бога, но эта связь усиливалась при абсолютной отдаче публики и слабела в беспокойной аудитории. Наваб-сахиб не пригласил на концерт никого из жителей Байтара, потому что не видел там людей, понимающих серьезную музыку. Музыкантов слушали только он сам, его друг и их сыновья.
Устад Маджид Хан выступал со своим постоянным аккомпаниатором, игравшим на табла, а также с Исхаком Ханом, который на этот раз не играл на саранги, а пел вторым голосом. Знаменитый музыкант относился теперь к Исхаку не как к ученику или даже дальнему родственнику, а как к сыну. Исхак обладал музыкальным даром, какого устад Маджид Хан мог только пожелать в ученике, и к тому же он благоговел перед своими учителями, в том числе перед умершим отцом, из-за чего между Исхаком и великим маэстро поначалу и случился конфликт. Их последующее примирение удивляло их обоих. Устад видел в этом волю Провидения; Исхак не знал, чья воля тут сыграла роль, но был глубоко благодарен судьбе. Играя на саранги, он привык инстинктивно приспосабливаться к манере главного исполнителя и так же без труда стал подпевать своим ясным голосом учителю. В пении устада Маджида Хана проявлялся склад его ума и способность творчески импровизировать, а Исхак за каких-нибудь пару месяцев научился повторять устада так легко и уверенно, что это поначалу неприятно поразило тщеславного Маджида Хана, но затем привело в восторг. В лице Исхака он приобрел ученика, достойного славы учителя и делающего ему честь, так что осадок, оставшийся у мастера от первоначальной, излишней, как ему казалось, самоуверенности Исхака, быстро растворился.
Был уже поздний час, когда они собрались в имамбаре, и устад Маджид Хан не стал распеваться, исполняя какую-либо легкую рагу, а сразу взялся за «Дарбари». Эта рага как нельзя лучше подходила к обстановке, подумал наваб-сахиб, и его отец, чьей единственной слабостью была музыка, получил бы от этого исполнения истинное удовольствие. Медленно, царственно разворачивающийся начальный алап, свободные вибрации третьей и шестой ступеней, постепенное величавое понижение с чередованием подъемов и спусков, богатство голоса Хана-сахиба, с которым время от времени сливался голос молодого ученика, сопровождаемые непрерывным ненавязчивым, но уверенным ритмом табла, создавали величественное и совершенное целое, завораживавшее как публику, так и самих исполнителей. Даже «вах, вах!» в особо впечатляющих местах слушатели почти не произносили. Исполнение раг длилось уже больше двух часов и затянулось далеко за полночь.
– Поправь свечи, они оплыли, – дал указание одному из слуг наваб-сахиб. – Хан-сахиб, сегодня вы превзошли самого себя.
– По милости Господа, а также вашей.
– Не хотите отдохнуть?
– Нет, у меня еще много сил. А также и желания петь для таких слушателей.
– Что вы теперь исполните?
– Как ты думаешь? – обернулся Устад Маджид Хан к Исхаку. – Для раги «Бахтияр» время еще не пришло, но она подходит мне сейчас по настроению, так что, я думаю, Бог простит нас.
Наваб-сахиб никогда не слушал маэстро в сопровождении Исхака и никогда не видел и даже не слышал, чтобы Хан-сахиб советовался с кем-нибудь о том, что стоит и что не стоит исполнять. Он был изумлен и попросил представить его молодому певцу.
Тут Ман неожиданно вспомнил, где видел Исхака раньше.
– Мы же с вами встречались у Саиды-бегум, – выпалил он необдуманно. – То-то я думаю, почему ваше лицо мне знакомо. Вы играли у нее на саранги, правда?
Наступило ледяное молчание. Все, кроме таблаиста, уставились на Мана в замешательстве. По-видимому, музыка так заворожила их,
