медлительность Жюно, которая содействовала спасению русских, ибо обойдя их справа, можно было чрезвычайно ускорить конец их сопротивления и, возможно, захватить множество пленных. Но ему не сказали, что дорога была заболочена и труднопроходима; ему не напомнили, что он сам оставил Жюно без приказаний; его с жестокостью возбудили против болезненной слабости его старого товарища по оружию, и в первую минуту Наполеон решил заменить его, поставив во главе вестфальцев генерала Раппа.
Вернувшись в залитый кровью бивак Гюдена, он построил войска кругом, раздал награды и выказал огромное сожаление о потере Гюдена. Знаменитый генерал, уже много лет деливший с Мораном и Фрианом славу маршала Даву, своей героической храбростью, необыкновенной добротой и образованностью снискал уважение офицеров и любовь солдат. Его гибель стала утратой для всей армии.
Вернувшись в Смоленск, Наполеон не мог удержаться от самых печальных размышлений. В этой кампании, которую он считал решающей в жизни и последней в случае успеха, ради которой он проделал такие обширные приготовления, его гений не добился еще ни единой милости фортуны. Все его прекраснейшие маневры провалились, ибо Багратион, отрезанный от Барклая-де-Толли искусными комбинациями, в конце концов с ним воссоединился;
а Барклай, едва не попавший в окружение в Полоцке и едва избежавший окружения в Смоленске, только что вернулся вместе с Багратионом на Московскую дорогу. Неприятель повсюду терпел бесспорные поражения; он был разбит в Девельтово, Могилеве, Островно, Полоцке, Инково, Красном, Смоленске и в Валутино. Потери русских в три раза превышали потери французов. Без единого крупного сражения неприятель был отведен от Немана к Двине и Днепру, что обеспечило покорение всей бывшей Польши, за исключением Волыни. Но кампании до сих пор недоставало того сокрушительного блеска, который всегда окружал и делал неодолимым оружие Наполеона, и недоставало как раз тогда, когда в нем была величайшая нужда, чтобы сдержать народы, через земли которых приходилось идти, и удержать столь необходимых союзников. Наполеон это чувствовал, хоть и не признавался в этом, и был глубоко сокрушен.
Он повсюду принудил русских к отступлению и не оставил им выбора, но в то же время ясно распознавал во всех их противоречивых движениях скрытый расчет перенести войну вглубь России. Расчет был очевиден, и в Главном штабе армии многие замечали его и доводили до сведения Наполеона, когда он соизволял беседовать со своими соратниками о ходе кампании. И хотя у него на этот счет не было никаких сомнений, он продолжал отрицать тактику русских, когда ему на нее указывали, как отрицают опасность, которую тем менее хотят признать, чем более ее страшатся. Наполеон не переставал говорить, что русские отступают, потому что у них нет выхода, и потому мы разбиваем их, а их так называемая тактика есть не что иное, как невозможность противостоять силам французов. Но он сам не верил или почти не верил в то, что говорил, и, видя, как редеют ряды армии гораздо в большей степени из-за марша, а не из-за боевых потерь, остро чувствовал опасность дальнейшего продвижения вперед.
Казалось, при таких мыслях, Наполеон располагал простым средством предотвратить опасность, остановившись на Двине и Днепре, громко восславив свои прекрасные завоевания и воспользовавшись ими для восстановления Польши. Он мог бы даже расширить их, доставив генералу Ренье средство захватить Волынь; использовать осень и зиму на создание правительства и армии Польши;
перевезти склады с Немана на Днепр и Двину, укрепить свои расположения и подготовиться к новой кампании. И тогда, в следующем году, он мог бы продвинуться еще на сто лье вперед, решающие сто лье, ибо они приведут в Москву или Санкт-Петербург. Такие мысли, являвшиеся ему в Витебске, еще более естественны были в Смоленске, после взятия важного города, с таким трудом вырванного у объединившихся русских армий, после энергичного и блестящего боя в Валутино и, наконец, с окончанием сезона военных действий, ибо наступали последние дни августа!
Как никто в мире Наполеон мог судить о столь важном и сложном вопросе, для решения которого нужно было взвесить столько административных, военных и политических соображений. Он повторял себе всё, что уже говорил в Витебске, только с бо́льшим раздражением, и спрашивал себя, что подумают и сделают пруссаки, австрийцы, германцы, голландцы и итальянцы, когда увидят, что он остановился на восемь зимних месяцев перед препятствиями, которые всякий волен оценить по-своему и счесть непобедимыми и в следующем году. Не зашатается ли вся Империя под его рукой, какой бы сильной она ни была, и сможет ли он удержать ее части, столь разные и столь склонные к разъединению? Так ли легко будет устроить на Двине и Днепре зимние квартиры, о которых ему беспрерывно твердили, легко ли будет снабдить их продовольствием и оборонить на линии протяженностью в триста лье, от Бобруйска до Риги? Станут ли настоящей границей реки, засыпанные снегом с последних дней октября до первых дней апреля? Как его солдаты перенесут в бездеятельности и неподвижности восемь месяцев тяжелой и унылой зимы, уже заразившись дезертирством – болезнью, до сей поры среди них неизвестной? Останется ли он с ними? И будет ли его рука достаточно сильной, чтобы дать чувствовать себя и в Риме, и в Кадисе? А если не останется, то кто сможет командовать ими, удерживать их и ободрять?
Эти вопросы погрузили Наполеона в глубокие раздумья, тем более мучительные, что нужно было принимать не отдаленное решение, а неотложное. Тем не менее, хоть и следовало решать без промедления, некоторые обстоятельства ближайшего будущего могли изменить соотношение сил в ту или иную сторону и избавить от необходимости делать слишком трудный, неудобный и страшный выбор, ибо ошибка почти неизбежно вела к гибели. Такими обстоятельствами стали бы и поведение неприятеля за Смоленском – продолжение им отступления или готовность сражаться, и положение генералов, ведущих упорные бои на крыльях Великой армии: Удино в Полоцке, а Шварценберга и Ренье в Бресте. Если покажется, что неприятель хочет дать сражение, надлежало без колебаний принять вызов. Если Удино, Шварценберг и Ренье потерпят поражение, следовало оказать им помощь; если победят – можно было свободно двигаться дальше.
Хватило бы нескольких дней, чтобы получить все нужные сведения, и Наполеон решил остаться в Смоленске на три-четыре дня, чтобы справиться обо всем, что ему требовалось узнать, и предписать необходимые меры, если придется выдвигаться дальше. А потому он приказал выступить вместе двум самым непохожим людям, Мюрату и Даву (первому – с двумя кавалерийскими корпусами, второму с пятью пехотными дивизиями), преследовать неприятеля по пятам и как можно точнее судить о его планах. Нею, после того как его войска отдохнут два дня, Наполеон
