Макс. Полежи тихонько. И все пройдет.
Макс спускается по лестнице, слышно, как Се-Па делает ему замечание: мол, не очень-то ты спешил.
Малу. Тихонько. Ладно. Я и так лежу тихонько. Я уже несколько месяцев только и делаю, что лежу тихонько.
Пауза.
Кило (подходит к балке и чертит мелом еще одну линию). Чуть не забыл отметить. Осталось восемь дней.
Малу. Вот уж не думала, что вы опять приедете в Верьер, всей компанией. Вы ведь обычно каждые три года переходите на новый сахарный завод.
Кило. Обычно — да.
Малу. Но в прошлом году ты не был с ними. Иначе я бы тебя увидела, хи-хи, ты слишком толстый, чтоб тебя не заметить. Тебя за это прозвали Кило?
Кило. Да.
М а л у. А мой вес — пятьдесят восемь. Правда, по мне не видно? И у меня тоже есть прозвище, как и у тебя. В Бельгии меня звали Мадленой, это мое настоящее имя, но, когда мы переселились сюда, отец заставил меня переменить его. Он сказал, что «Малу» звучит больше по-французски, а французам это нравится. А Лили он разрешил сохранить свое имя.
Кило. И свою фамилию Фламин он тоже оставил.
М а л у. Да, поменять фамилию он не может, слишком хорошо его тут все знают.
Кило. Все равно как фальшивые деньги поменять.
Оба смеются.
М а л у. Ты уже давно приезжаешь сезонником на сахарный завод?
Кило. Девятый год.
М а л у. А для чего?
Кило (желая скрыть неловкость, смеется). Чтобы работать.
М а л у. Но ведь работать можно и в Бельгии.
Кило. Пожалуй.
М а л у. Вот именно. Но ты все-таки ездишь сюда, в эту богом забытую дыру, где сроду ничего не было, кроме свеклы и свекольной ботвы, эти места похожи на пастбище, вытоптанное скотом, и еще этот жалкий заводик, который пыхтит, точно старик, день и ночь. Бывает, он вдруг остановится, а потом снова пыхтит. Чук-чук.
Пауза. Гудит заводской гудок — прерывисто и пронзительно, как сирена.
Кило. Старик завопил. (Оба смеются.) Он хочет есть. (Кило громко хохочет.)
Пауза.
М а л у. А потом вы отправляетесь обычно на металлургический завод, в Валлонию.
Кило. Или остаемся дома и ходим отмечаться на биржу.
М а л у. И куда бы вы ни подались, всюду пьянка и драки, всюду бардак.
Кило. Работа у нас тяжелая. После такой работы нужна разрядка. Что же еще нам делать? Нечего. Раньше, когда я был такой же молодой, как ты, я тоже думал: есть что-то другое, где-то, я и сам не знаю где, не знаю, что это такое, но когда-нибудь оно свалится с неба прямо к моим ногам… Ты слишком молода…
М а л у. Это я-то молода? Спроси об этом лучше у своего приятеля Макса.
Кило. О чем?
М а л у. Не обращай внимания на то, что я сказала, забудь.
Кило. А ты его давно знаешь?
М а л у. Он мне чужой, как и ты. Все мне чужие, один уходит, другой приходит. Привет, дружок. Привет, Малу. Au revoir[224], дружок, au revoir, Малу.
Кило. Я-то давно его знаю. С довоенных времен. А начиная с войны он заботился обо мне. Вот так-то. Весь этот год я держался, ничего лишнего себе не позволял. Не то что раньше. Ведь, когда я вернусь в Эвергем, я женюсь.
Она не слушает его.
Да. Весной. На двоюродной сестре Макса, Женни ее зовут, она держит галантерейную лавку, но она ее скоро продаст, и мы откроем кафе. Ты спишь? (Пауза.) Ты говорила, что болела. Долго?
Малу. Да уж, успело надоесть.
Кило. А что с тобой было?
Малу. Не твое дело.
Кило. Как бы этот туман и эта сырость тебе не повредили…
Малу. А тебе-то что?
Кило. Да я просто так сказал.
Малу. Ламбер тоже так говорит: «Киска, туман может тебе повредить». И глотает таблетку, а другую дает мне. Витамины. Знал бы он, что я сбежала из дома, — и только потому, что двое сезонных рабочих позвонили в дверь.
Кило. Он выгнал бы тебя пинком под зад.
Малу. Нет, это нет. Но он бы дулся три дня. «Любовь, моя киска, — говорит он, — это прежде всего забота друг о друге».
Кило. В этом что-то есть.
Малу. Я напоминаю ему дочь. Она живет в Канаде.
Кило. С каким-нибудь канадцем?
Малу. Да… а знаешь, он… Он был знаком с врачом, который лечил меня в Аррасе, и знаешь, когда он в первый раз пришел ко мне, он преподнес мне огромный букет цветов. Вот так. Словно он никогда прежде не видел меня на заводе, с Фламином или с другими. Да, преподнес цветы, словно пришел в гости к даме.
Кило. Он богатый.
Малу. Он заплатил за дом миллион. Во время войны.
Кило. И он всегда называет тебя так — «киска»?
Малу. Всегда.
Кило. По-французски, конечно?
Малу. Да. Он говорит: «Minou».
Кило (смеясь, неуверенно). Очень похоже на «Малу».
Малу. Да.
Кило. Наверно, так он называл и свою дочь.
Малу. Очень может быть.
Кило. А что говорит насчет этого Фламин? Насчет твоих отношений с господином Ламбером?
Малу. Потирает, как всегда, руки. Да он и в самом деле очень доволен, он ведь все эти годы старался пустить корни здесь, в Верьере, трещал по-французски день и ночь, до посинения.
Кило. А ты и правда похожа на кошечку.
М а л у. Да, говорят. Но это не очень-то помогло мне в жизни. Один парень называл меня своей летучей мышкой. Клянусь тебе, он так и говорил. Это был немец, он тоже здесь работал. Господи, чего мне только не приходилось выслушивать. Он говорил так потому, что я висела вниз головой.
Кило. Висела вниз головой?
М а л у. Чего только не приходится иной раз делать.
Кило. Ты совсем пьяна. (Пауза.) Теперь, когда мы здесь совсем одни, ты стала тихоней. А при Максе, в кафе, ты сыпала колкостями и непристойностями на весь зал. (Встает, приближается к печке, шагает взад-вперед.)
М а л у. Пусть весь Верьер знает, что Малу вернулась. И пусть все они учтиво здороваются со мной, раз уж я живу в доме Ламбера.
Пауза.
Кило. Ты совсем молодая… Такой походки нет ни у одной моей знакомой девушки, ты ступаешь так легко, так осторожно, точно боишься переломиться.
Малу. А как ходят твои знакомые девушки? Вот так? (Идет, покачивая бедрами.)
Кило (смеясь). Нет, не так. (Робко.) Господин Ламбер часто оставляет тебя одну по вечерам?
Малу (угрюмо смеется). А тебе бы этого хотелось? Нет, мой мальчик, сегодня вечером ты и твой дружок Макс звонили в мою дверь последний раз.
Кило. Малу…
Малу (с внезапным беспокойством). А где Макс?
Кило. Он делает обход, сейчас он, наверно, где-то возле свекольных буртов.
Малу. Дай мне чего-нибудь выпить, я продрогла. (Подходит и усаживается возле печки.)
Снаружи слышен голос Макса, он отдает приказы то по-польски, то по-французски.
Малу. Вот он. Приведи его.
Кило (смотрит в дырочку на занавеске, закрывающей вход). Он возле насоса, задает жару полякам. (Возвращается, протягивает ей свою фляжку. Малу пьет.) Едва он откроет рот, они прямо трясутся от страха.
Малу. А я ни чуточки не боюсь его.
Кило. Да и с чего бы?
Малу. Я боялась его… в прошлом году.
Кило (набрасывает свой дождевик ей на плечи). Вот так. Ну что, теплее стало? Тебя знобит оттого, что ты еще не совсем здорова. (Хочет сесть рядом с ней.)
Малу. Нет, сядь вон там. От тебя воняет свекловицей.
Кило (садится на сено). Я никогда не боялся Макса. И если делаю все, как он велит, то только потому, что знаю: он прав. И пускай строит из себя командира, если ему это нравится. Верно? (Вышагивает вокруг нее, но Малу на него не смотрит.) Макс никогда не рассказывал тебе, как он впервые взял меня с собой на сахарный завод и как я трусил в поезде? Нет? А про то, как мы с ним пили перно в Шарре? На сахарном заводе работали в тот год итальянцы. Мы все вместе отправились в деревенское кафе. Пили там перно. А когда барменша подала мне воду, чтобы разбавить перно, я посмеялся над ней, ведь был я совсем зеленый молокосос, намного моложе, чем сейчас, и не такой толстый, или нет? Может, и такой. «На черта нам вода, — завопил я, — мы ведь не лягушки». И мы стали пить перно неразбавленным, десять, двенадцать рюмок, мне-то оно совсем не нравилось — отдавало железом и анисом, а итальянцы, и фламандцы, и французы толпились вокруг, глазели на нас и платили за наше перно, мы этого сперва даже не заметили. Они подмигивали барменше, делали ей знаки за нашей спиной и платили, все новые зеленые рюмки появлялись перед нами, а мы и так уж были полны до краев, казалось, перно вот-вот польется у нас из ушей, но мы опрокидывали эти рюмки одну за другой. А потом я заметил, что Макс пьет как-то лениво, он начал нести какую-то чепуху, дескать, он хотел быть сержантом, но его мать была лейтенантом, я это помню, как сейчас (выжидательно молчит, но девушка никак не реагирует на его рассказ, и он медленно, словно нехотя продолжает), вот я и подумал: «Теперь из нас двоих командую я». И я посмеялся над его бредовыми речами. Про себя, конечно. Так, чтобы он не заметил. А он вдруг побелел как бумага, колени у него подогнулись, и он, как будто из-под ног у него выдернули ковер, растянулся во весь рост прямо на опилках, которыми был посыпан пол. И все кафе хохотало и орало от удовольствия. А мне хотелось показать всем: я здесь сейчас главный, я хотел, чтобы это видели все фламандцы, — нагнулся, поднял его за воротник и взвалил себе на спину. «Отнесу его к мамочке», — сказал я, и все захлопали в ладоши. Но стоило мне сделать только один шаг, как у меня тоже подогнулись колени, словно из-под моих ног выдернули тот же самый ковер, и я растянулся, понимаешь, рядом с ним в опилках, а больше я уже ничего не помню. Ты не слушаешь?
