коммунизме-марксизме-ленинизме она, т.е. идеология вообще, получила в западном мире волчий билет как предвестник и симптом тоталитаризма. Между тем, идеи бывают разные, и идеологии – тоже, помимо тоталитарных (их мы знаем две), есть и обычные – т.е. системы социальных взглядов, без притязаний на переделку общества «по новому штату». Демократия же без идеологии, будучи лишена идейной охраны, как раз и становится жертвой тоталитаризма. Солженицын ссылается на яркие факты истории, когда тоталитарные системы возникают именно на почве кризиса демократии, захватывая опустошенные, дезориентированные умы своей мобилизующей и организующей идеей. Пренебрежение к идеологии выдает печальную близорукость и даже безмыслие новой генерации профессиональных интеллектуалов, их регресс по сравнению с собратьями прошлого. В таковой принципиальной деидеологизации коренится главная новизна «ордена интеллигенции» второй половины ХХ века.
Исследование этой формации интеллигентского сознания предпринял Солженицын в блистательном эссе «Наши плюралисты»[1093]. «Плюрализм» – таково наименование (своего рода пароль на принадлежность к либеральности и демократичности) для новейшей передовой отечественной интеллигенции, по давно укоренившейся в западном общественном сознании точки зрения, отменяющей точки зрения как таковые, ибо признает их равными друг другу. «Но может ли плюрализм, – ставит коренной вопрос писатель и строго логически, и образно, – фигурировать отдельным принципом и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возводилось в такой сан». Утверждение множественности истин означает отрицание истины как таковой и оно «есть показатель нашего несовершенства, а вовсе не нашего избыточного богатства». Разнообразие как высший принцип отменяет «универсальную основу» для различения не только истинного и ложного, но и добра и зла, т.е. отменяет саму мораль. Плюрализм, таким образом, являет собой предельную версию релятивизма и аморализма.
Но это еще не все, Солженицын обращает внимание на парадокс этого мировоззрения: его свирепую, тоталитарную нетерпимость – волчью сущность, скрытую под овечьей шкурой всеприятия. «Плюрализм остается скорее лишь лозунгом, чем делом». Итак, при объявленной всеядности он не выносит возражений, ибо диктует свой категорический императив – в форме неразрешимых апорий Зенона – абсолютная истина в том, что абсолютной истины нет!
Продолжая мысль Солженицына, приходим к неизбежному, но неожиданному поначалу выводу. Прежде всего, обратимся к истории: плюрализм имеет долгую и именитую родословную – традицию либерализма, берущего начало в эпохе античного полиса, в мысли Аристотеля, автора «Политики» – этико-философского трактата, обосновывающего гуманистическую альтернативу как социальной утопии идеального общества, так и деспотическому (тоталитарному) государству. История либерализма – это, в конечном итоге, история деволюции, вырождения политической философии: от воззрения на полис, на общество как основанное на содержательных гарантиях свободы к современной беспредпосылочной демократии, т.е. такому социальному устройству, которое регулируется механической балансировкой разнонаправленных интересов. В этой формальной процедуре постмодернистский плюрализм видит достаточное основание для обеспечения свободы, не нуждающейся будто бы ни в каком скрепляющем ценностном фундаменте. «Свобода, – обращается Солженицын к западному обществу в Гарвардской речи, – деградировала от своих первоначальных высоких форм». Причину деградации, или, по выражению автора, «ошибку» истории он, в русле христианской культурфилософии, видит «в самом корне, в основе мышления Нового времени», в «миросозерцании, которое родилось в Возрождение, а в политические формы отлилось в Просвещение <…> и может быть названо <…> гуманистической автономностью», «автономностью человека от всякой высшей над ним силы», либо иначе – известным термином «антропоцентризм». «Обнаженная свобода», т.е. свобода, не подкрепленная смысловым образом (свобода без истины – Р.Г.) не только «не решает всех проблем человеческого существования, а во множестве ставит новые», – размышляет Солженицын, вовлекая нас в этот процесс.
Размывание смысловых основ классического либерализма (в христианскую эпоху известных под именем «естественного права», или «естественного закона», отражающего закон Божественный в приложении к социальной жизни) оказалось подрывным процессом по отношению к той самой правовой демократии, чей бренд присвоили себе и от чьего лица выступают идеологи релятивистского плюрализма.
Секрет тут в двоении самого термина «плюрализм», в существовании двух разных понятий под одной обложкой: 1) это – многообразие форм гражданского общества, децентрализация властных институтов, независимость разных общественных сфер, наличие многочисленных местных сообществ и т.д.; назовем его гражданский плюрализм; и 2) плюрализм, о котором мы вели речь выше, плюрализм в сфере духа – уравнивание всех норм и «истин», т.е. упразднение их, ликвидация иерархии ценностей; это, скажем, мировоззренческий, или философский плюрализм[1094]. Вопреки пропаганде мировоззренческих плюралистов, два этих понятия не только не поддерживают друг друга, но родом – из различных, даже полярных миров. Второй безосновательно спекулирует на первом, выдавая себя за его идейное обеспечение и являясь на деле его злейшим врагом, подрывным элементом. Беспредпосылочная демократия (у Солженицына есть формула: «выветренный гуманизм») все больше существует по инерции, за счет старого золотого фонда, полученного по наследству от классического, консервативного либерализма. Но гражданский плюрализм, т.е. разнообразие форм социальной жизни, является детищем как раз единой общечеловеческой истины и основан на ней, заимствованной из области мировоззренческого монизма.
Что касается идеологии плюрализма, или деидеологизма, не признающей никаких истин, мнений и убеждений, то есть у нее все-таки одно исключение, одна первая среди равных истин, это – права и свободы человека. Однако дело не только в кричащей непоследовательности этого принципиального релятивизма, но и в некотором еще одном сюрпризе, который тут заключен. Казалось бы, права и свободы человека – самая гуманная изо всех возможных идей; однако, когда эти права и свободы (что в данном случае одно и то же) превращаются в единственное абсолютное начало, не терпящее рядом с собой никакого другого начала, рождается тоталитарная идеология. «Защита прав личности доведена до той крайности, что уже становится беззащитным само общество»,– обнажает Солженицын уязвимый пункт новой идеологии; он называет такую свободу «истерической» и «разрушительной».
Писатель подталкивает нас к раскрытию того, как хитроумно – сознательно или неосознанно – закамуфлирован этот враг и какой обман гнездится в его святая святых. Свобода для кого? – задает вопрос Солженицын, стремясь обратить взор современников к потаенной сути этой системы взглядов, и напоминает: «Права человека относятся ко всем людям, а не только к ним самим», т.е. к пропагандистам вероучения. Ведь, объявляя себя защитником прав и свобод человека, идейный авангард имеет в виду вовсе не всякого человека, – напротив, он оборачивается дискриминацией прав большинства человечества, поскольку защищает и продвигает экстраординарные, агрессивные права прогрессивного меньшинства (подобие inner party, по Дж. Оруэллу) за счет проверенных жизнью и вошедших в обиход традиционных прав и норм. Так, сохраняя за собой звание идеологически нейтрального, он осуществляет жесткий идейный диктат. В этом новый тоталитет смыкается со старым, с коммунистической, марксистско-ленинской идеологией, чему писатель находит естественное объяснение: оба явления имеют один глубокий корень – материалистическое мировоззрение.
Права человека, как
