видим, требуют другого, содержательного мировоззрения. Точно так же, как социальный строй демократии для своего достойного функционирования нуждается в положительном, ценностном фундаменте, так и обеспечение прав и свобод человека предполагает подобный фундамент и находит его в уникальной почве христианского универсализма. Именно благодаря христианской антропологии, провозгласившей право человека на существование в качестве неповторимой личности, его права и свободы приобрели такое неоспоримое, верховное место в общественном сознании и создали объединяющую социальную платформу для людей разных вер и убеждений, чем втайне и пользуются не помнящие родства, знаменосцы плюрализма.
Между тем, обличение Солженицыным состояния современной демократии, отказывающейся от исторического наследства, вызвало шквальный огонь критики со стороны неолиберальных поклонников постмодернистского социума. Обывательская по сути мысль образованца, бездвижная, живущая слепой верой в прогресс, отказывалась понимать профетическое слово. Тот, кто ради свободы подавленной половины человечества побывал во чреве дракона – как опять же пророк Иона во чреве кита – персоналист и сочувственник миллионам несчастных, чей пепел, как «пепел Клааса», стучал в его сердце; тот, кто на самом деле был главным правозащитником нашего времени (недаром же награжден на Западе премией «Фонда свободы», в конце концов!), – в прогрессивном лагере своих соотечественников был назван врагом свободы и демократии. «…Я никогда не забывал страданий, поисков и порывов того безмолвного множества и не имел иной цели в жизни, как выразить именно их», – сказал он на приеме в Сенате США 15 июля 1975 года. Неудачу истории, ее возвратное движение Солженицын как чтитель свободы связывал именно с пренебрежением к личности. «Средние века когда-то не удержали человечества, оттого что построение Царства Божия на земле внедрялось насильственно с отобранием существенных прав личности в пользу Целого».
Осознавая ключевую роль идеологии в поддержании тоталитарной системы, Солженицын предложил простое и гениальное know how. Как мыслитель и проповедник и как боец-одиночка на два фронта он обратился к обеим сторонам: к институцианальной и к оппозиционной ей интеллектуальной власти, и к верхам и к интеллигенции, с призывом совершить посильное действие. Последних он призвал к неучастию во лжи, навязываемой партидеологией. (После высылки, познакомившись с Западом, – он упрекал его во лжи, навязываемой оглупленным общественным мнением.) Это был путь, который в позднесоветское время стершихся режимных зубов для подобных индифферентистов, «неактивных» строителей коммунизма, не нес угрозы жизни; гражданина он звал не на баррикады, а сделать все же доступный нравственный шаг, достойный звания человека. Но этот путь грозил режиму, лишая его главного столпа и утверждения. И грозил автору. Однако наша освободительная мысль не вместила призыва «жить не по лжи», она пошла другим путем.
Такова же была и судьба обращения к противоположной стороне – отправленного в 1973 и опубликованного в январе 1974, еще до «выдворения» писателя из России, «Письма вождям Советского Союза» (а по сути насущнейшей и сегодня социально-философской программы). Власть имущих автор призывал отказаться от марксизма-ленинизма (без болезненных жертв своими постами и привилегиями), что частично потом осуществил М. Горбачев, объявив о приоритете общечеловеческих ценностей перед классовыми. Выбор адресата «Письма», вызвал усмешки и критику ведущих диссидентов: к кому, мол, обращается?.. (Но почему же, почему не использовать шанс, там ведь тоже люди, значит, возможен хотя бы какой-то волевой люфт?..) И, главное, московские интеллигенты, «многословные критики» «Письма», набросившись на обращение не к ним, обращения к себе не заметили. А ведь «…был предложен второй и более верный путь, с нашей стороны: отшатнуться от идеологии н а м, перестать н а м поддерживать это злобное чучело – и оно рухнет помимо воли вождей».
Давно и напряженно размышлял Солженицын о выходе России «из-под глыб» тоталитаризма, не переставая предупреждать об опасности немедленного введения демократии без авторитарного переходного периода, замешенного на принципах классического либерализма, или либерального, живительного консерватизма. «Любую из западных систем – к а к именно перенять? Через какую процедуру? – так, чтобы страна не перевернулась и не утонула? <…> Ни о чем об этом наши плюралисты не выражают забот». Он боялся этапа феврализации, которая приводит к Октябрю. Россия в конце ХХ века не перевернулась на революционный манер, но пережила свой Февраль в ослабленной форме, выпущенная на непротоптанную дорогу ускоренной демократизации. В начале 90-х так же, как в начале века, во времена «Вех» Россия стояла перед решающим выбором. В этот осевой момент Февраль был представлен оппозиционной интеллигенцией. Ельцин, провозгласивший «Я верю, что Россия возродится» и заявивший о преемственности ее будущего с ее историческим, органическим прошлым, оказался зажат между вылезшими на поверхность коммунистами и непримиримой интеллигентской оппозицией. Иначе говоря, между теми же Февралем и Октябрем. В бескровном варианте повторялась ситуация 17-го: период неопределившейся, стихийной свободы, стушевывался, сходил на нет в начавшемся в нулевые годы процессе реставрации советских символов и атрибутов, умонастроений и упований в духе октябрьского прошлого, возвращении марксистских трактовок российской и советской истории, сокращении гласности, утеснении свободы слова, фальсификации выборной системы, наконец, вследствие неудавшейся декоммунизации страны, сначала робкой, но постепенно осмелевшей и принявшей теперь уже спонтанный характер ресталинизации общественного сознания.
Плюралистическая идеология, не вооруженная никакой воодушевляющей задачей, кроме эфемерного в глазах простого человека девиза «права и свободы человека», бессильна и неконкурентноспособна в противостоянии железному кулаку марксизма-ленинизма (вариант: национал-социализма) и обречена на социальное поражение. В этом хитроумном, противоречащем себе и здравому смыслу мировоззрении «люди запутаются, как в лесу», предупреждал писатель. Неспособная одолеть коммунистическую идеологию, эта непролазная идейная чаща заслонила искомую для России дорогу и подвела ее к новой несчастливой форме бытия, к социальной системе, которая была поименована «бюрнесом»[1095], сращением бюрократического и бизнес – аппаратов.
Подведем итоги: капиталистическая система у нас не задалась, потому что уничтожилась конкуренция. Демократия не задалась, потому что, как писал Солженицын, «не создано живое, нескованное местное самоуправление: оно осталось под давлением тех же местных боссов и местных коммунистов, а до Москвы – и тем более не докричишься»[1096]. Партийная система не задалась, потому что по сочетанию обстоятельств она к нашей стране мало подходит: выборы в правящие органы тут должны проходить не от партий, а «от земли», по территориальному принципу. В результате: мы живем в присутствии партийной системы, которая имеет скорее всего декоративный, симулятивный характер. Горькие последствия и плоды скоропалительной демократии писатель предсказывал, непрерывно о них предупреждал.
В общем – «обвал», как и было сказано[1097].
Настолько же, насколько разны идеологии в зависимости от лежащего в их основании принципа, настолько же разны авторитарные системы в зависимости от их отношения к закону и к личности. «Невыносима не столько авторитарность – невыносимы произвол и беззаконие» («Письмо
