уклону (что, в конечном счете, сводится к одному), и все его, солженицынские новые формы-открытия в искусстве идут не по этим линиям.
Нетрудно понять, что писатель выступает наследником и защитником классической эстетики, опирающейся на онтологию красоты, отставленной художественной теорией и практикой последнего столетия ради эстетики выразительности (по Б. Кроче); что он продолжатель Вл. Соловьева и русского религиозно-философского Ренессанса, разделявших представления о мире как гармоническом в своем прообразе целом. Для писателя благое устройство бытия есть его имманентная истина, которая проявляется вовне как красота и присутствие которой за всеми трагедиями мира есть условие и гарантия подлинного творчества.
Спасет ли мир красота? – ставит он снова еще один знаменитый дискуссионный вопрос и, обращаясь к вечному триединству «Истина, Добро и Красота», видит в нем «не просто парадную, обветшавшую формулу, как казалось нам в пору нашей самонадеянной юности», а возможность положительного ответа на сакраментальный вопрос. Различая разные службы у начал, входящих в эту неслиянную и нераздельную троицу, писатель художественным образом акцентирует особую роль, специфический способ бытия в ней Красоты: «Если вершины этих трех дерев сходятся <…> но слишком явные, прямые поросли Истины и Добра задавлены, срублены, то может быть, слишком непредсказуемые, неожидаемые поросли Красоты пробьются и взовьются в то же самое место, и так выполнят работу за всех трех? И тогда не обмолвкою, но пророчеством написано у Достоевского: “Мир спасет красота”?»[1100]. Между тем, поскольку источник красоты есть прекрасный прообраз мира, сотворенного Демиургом с любовью, потому истинно художественное произведение, то, которое «подчиняет себе даже противящееся сердце», земной творец должен создавать с благоговением, т.е. по тем же законам, по которым Творец создавал мир. (Трудно представить себе, чтобы можно было создать какой-то новый художественный, иначе говоря, живой мир, по целиком выдуманным законам.) Но если такова сила красоты, «тогда искусство и литература могут на деле помочь сегодняшнему миру», – завершает Нобелевский лауреат философское умозаключение.
И что же увидел Солженицын, вернувшийся на волю зэк, жаждавший встречи с этим сегодняшним миром, верящий в то, «как сразу отзывно откликнется мир» «на крик исстрадавшейся души», пережившей на себе нечеловеческий опыт? И не от себя говорил он, а за тех, «кто канул в ту пропасть уже с литературным именем». И сколько их, unknelled, uncoffined and unknown![1101] Но между мирами, колодочным и свободным, зияла целая пропасть окамененного нечувствия. Пропасть писатель увидел зияющей и между русской литературой, какой мы ее знали, и – какой мы ее узнаéм теперь. Всегдашняя сострадательность, сочувственность, больная совесть русской литературы куда-то исчезли. Художник не благоволит к Божьему творению, он «мнит себя творцом независимого духовного мира… объявляет себя центром бытия», хотя «мир не им создан, не им управляется» .
Наследуя мысли Солженицына, мы должны объявить здесь водораздел между искусством, которое остается таковым «и на дне существования – в нищете, тюрьме и болезнях» и – не-искусством. Писатель сразу обнажает ахиллесову пяту нынешнего творчества, чей критерий – новизна, вытеснившая онтологический критерий классической эстетики – красоту. Погоня за новизной подменила красоту деформированными и шокирующими образами, ставшими в конце концов главной целью творчества. Искусственный и надуманный мир потенциально может быть любым, ему закон не писан, но по своему главному импульсу – поражать воображение своим несходством с миром реальным – он обычно предстает перед нами миром абсурда, лишенным гармонии и смысла в своих первоосновах. И к теме этой разрушительной пустоты на месте святе, которое пусто не бывает, писатель возвращается в разных местах своей публицистики. Среди симптомов нынешней языковой и духовной разрухи он отмечает утрату смысла у отдельных слов, превращающихся в «пустышки»; ситуацию, «когда иерархия ценностей, которой мы поклоняемся, что мы считаем самым для себя дорогим <…> из-за чего колотится наша жизнь и наше сердце, – эта иерархия начинает качаться и может рухнуть». С тех пор, когда говорились эти слова (Речь на приеме в Сенате США 15 июля 1975 г.), прошло больше трети века. Крот истории в лице захлестнувшего сегодняшнее сознание постмодернизма, который объявил иерархию ценностей вместе с «логоцентризмом» (т.е., по сути, со здравым смыслом) своим главным врагом и вступил с ней в реальную борьбу на подмостках культуры и сумел добиться больших успехов. Иллюстрации это не требует; мы, те из нас, кто не захвачен этой деструктивной борьбой, можем без труда засвидетельствовать ее достижения в качестве зрителей.
«Приближается крупный поворот всей мировой истории, всей цивилизации», мы «подошли к последнему краю великой исторической катастрофы», – предупреждает писатель, свободный мир и как пророк, и как культурфилософ. Философия культуры не раз предрекала «закаты Европы» и приход «нового Средневековья». О. Шпенглер выстраивал культурную историю человечества в виде сменяющих друг друга замкнутых циклов, разнящихся своим тактом и ритмом; в «новом Средневековье» Н. Бердяева эклектически сочетается натуралистический взгляд на ритмическую смену эпох à la Шпенглер с эволюцией основополагающей для той или иной культуры духовно-нравственной идеи, истощение которой по какой-либо причине ведет к смене эпох. Солженицын вносит в культурфилософию последовательный взгляд, базируя ее на христианской онтологии: культурные эпохи кончаются из-за одностороннего развития какого-либо одного «отвлеченного начала» (используем термин Вл. Соловьева) и утраты необходимого равновесия, взаимодействия с другими дополняющими его началами (вера в Бога и – уважение к человеческой личности). «Как когда-то человечество разглядело ошибочный нетерпимый уклон позднего Средневековья и отшатнулось от него, – так пришло нам время разглядеть и губительный уклон позднего Просвещения. Нас глубоко затянуло в рабское служение удобным материальным вещам, вещам, вещам и продуктам. Удастся ли нам встряхнуться от этого бремени и расправить вдунутый в нас от рождения Дух, только и отличающий нас от животного мира?…», – вопрошал Солженицын европейскую аудиторию (Выступление по английскому радио 26 февраля 1976 г.).
Все, что отвращало писателя в культуре Запада в 70-е годы – культ наслаждения и потребительства, утрата чувства чести и стыда, долга и ответственности, «отвратный напор рекламы», одурение телевидения и непереносимой музыки, – все это перенеслось в 90-х годах и к нам, пышно расцвело и стало насильственной тотальной атмосферой российской жизни. «Свободой Рим возрос, а рабством погублен» (Пушкин. «Лицинию». 1815, 1819). Писатель предвидел такую судьбу для России и стремился к тому, чтобы чаша сия миновала ее, чтобы из одной бездны она не попала в другую. Он пытался объяснить современникам, что существуют не только «мрачные пропасти тоталитаризма», но и непроглядная тьма «светлой твердыни свободы». И потому, думая о России, настаивал на переходном авторитарном управлении не «без царя в голове» и с законом в руках.
Величие Солженицына как мыслителя и пророка –
