вождям»), нужен авторитарный строй «с твердой реальной законностью, отражающей волю населения». И второе, что писатель отмечал в качестве непременной характеристики искомого для России авторитаризма – это человеколюбие, опыт которого, как мы можем вспомнить по истории, у страны был в разные времена, в частности в попытках проведения «христианской политики». Но пока наш строй (названный младореформатором Е. Гайдаром «мягким авторитаризмом»), если и нельзя формально назвать нечеловеколюбивым – поскольку он объявил себя «социальным государством» – то никак нельзя назвать и законосообразным.
Между тем, в оценке современной демократии и авторитаризма как формы правления с писателем расходились и близкие ему люди на Западе, восторженные и преданные ему почитатели, глубокие ценители его гения и подвига. – Так трудна его веховская позиция для привычного современного восприятия. В отклике на Гарвардскую речь с критикой нынешней демократии Н.А. Струве[1098] затрагивает тему устойчивой неприязни русской историософской традиции к демократии как царству посредственности и материальных интересов – традиции, к которой рецензент осторожно и оговорчиво относит и Александра Исаевича. Более того, последний, по мысли Струве, находится в менее оправданной позиции, поскольку славянофильским нелюбителям Запада было что ему противопоставить, а у Солженицына такого козыря нет: «А что теперь противопоставить Западу?». На это можно возразить, что бывают разные времена, и не всегда есть в наличии, в сущем, образцовый предмет, но его можно найти в должном, что особенно объяснимо, если учитывать, что речь идет во времена подневольного оккупационного состояния России в течение 70-ти лет. Кстати, славянофилы тоже противопоставляли должное, из прошедшего сущего, из допетровской Руси. Но далее критик обмолвился, что у Солженицына нет возможности противопоставить худому Западу не только реальное, но и потенциально лучшее и в этом «ахиллесова пята Гарвардской речи». А вот тут нужно вступиться и заметить: «потенциально лучшее» многажды описано у Солженицына. Для него, повторим, таким предметом было возрождение России на путях классического, консервативного либерализма, на первых порах в виде просвещенного авторитаризма, – России, которую он не хотел бы видеть уподобленной выродившейся сегодняшней демократии. Прибавим к тому же, что писатель как всякий соотечественник со «страждущим сердцем» (выражение С.Булгакова) находил, что и в советское время в народе, особенно в провинции, с которой писатель был всегда душевно связан, еще не все потеряно (что подтвердилось для него воочию во время его возвратного движения по стране в 1994 году). И вечная аберрация: не правовое сознание считал избыточным Солженицын, как на это намекает рецензент, а панюридизм, вытесняющий правовое сознание, за которым стоит не одна формальная, а и нравственная правота. «Правду Гарвардской речи» Струве делит пополам: она не столько «в конкретных обличениях», сколько «в Божьей руке», присутствие которой критик видит в общем характере солженицынских пророчеств. Трудно представить такую дихотомию. Поражает как раз глубина и точность конкретной мысли, которую, кстати, никак не назовешь «нутряной», по характеристике рецензента. Впрочем, через год в статье «О демократии и авторитаризме»[1099] Н. Струве снимает большинство несогласий с автором.
Но насколько же мысль писателя была чужда и потому недоступна для его оппонентов!? Какой клубок недоразумений возник при встрече соображений Солженицына со средой передовой интеллигенции! К сожалению, образцом тут послужил критический отклик на «Письмо вождям» такой значительной и значимой фигуры, как Сахаров, начавший нашумевшую полемику.
Каждая позиция Солженицына была не просто перетолкована, а вообще не воспринята. Судите сами. Сомнения автора письма по поводу последствий внезапного перехода СССР к демократии оппонент расценивает как засевшую в душе антидемократическую приверженность к властным режимам, в то время как Солженицын мыслит авторитарное правление (и какое!?) в качестве моста для перехода от тоталитарного режима к демократическому. Причем, эта модель выдвигалась и против конвергенции между социализмом и капитализмом, которую поддерживал Сахаров, но в которой Солженицын видел соединение пороков двух систем.
Призыв к властям отказаться от агрессии, перестать «пригребать державной рукой соседей», отбросить «чуждые мировые фантастические задачи», был истолкован в качестве призыва к «изоляционизму». Критика распродажи недр вместо развития собственной экономики (до чего сегодня злободневны эти давние предупреждения!) воспринимается тут как отказ от мировой торговли. И, наконец, центральный пункт – идеология, роль которой, с точки зрения Сахарова, автор «Письма» безосновательно преувеличил. Но ее «преувеличить невозможно», – ответил Солженицын, что он доказал и обосновал исторически и логически. Между тем, можно вспомнить, что в разгар полемики писатель выдвинул Сахарова на Нобелевскую премию мира как «гиганта борьбы за человеческое достоинство». Со временем позиции их сблизились, спор знаменательно окончился: в сборник статей «О стране и мире» (1975 г.) Сахаров злополучный отклик на «Письмо вождям» не включил.
Однако в лагере бывших единомышленников Сахарова, бездвижных сторонников бесперебойного прогресса, агитаторов догматического западничества не перестает резонировать прошлое размежевние. «На тех мыслях, которые Сахаров прошел, миновал, еще коснеет массивный слой образованного общества…Еще немалые круги на Западе разделяют те надежды, иллюзии и заблуждения». Это было написано в 1973 году, но и сегодня можно повторить: эти круги у нас и на Западе коснеют на тех же позициях.
Одно из неизбывных заблуждений в vip-диссидентской среде: Солженицын-антизападник, нетерпимый славянофил. Между тем был он – веховцем, суровым критиком Запада, но Запада, изменившего самому себе в процессе секуляризации. В такой же степени, в какой был им критик Запада знаменитый европеец, философ культуры и христианский публицист Романо Гвардини («Европа восстала против своей сущности» – образа Христа). Солженицын не ищет в процессе обезбожения некие специфически западные корни и импульсы, а видит общие с нами, Восточной Европой, причины – утрату веры, плоды дехристианизации. «Люди забыли Бога, оттого и всё». В том, что Запад далеко опередил нас на пути разложения традиционного общества, мы должны благодарить 17-й год, «подморозивший» страну. (Не было бы счастья, да несчастье помогло.) Под глыбами коммунизма мы задержались «в развитии»; но ныне семимильными шагами догоняем и перегоняем цивилизованный мир именно в этом направлении.
Писатель вдумывается в наше время, время не только политического расстройства. С пророческой тревогой исследует он духовное состояние современного мира, новое положение в нем художника, искусства и литературы в первом же, как мы помним, выступлении на эту тему – в Нобелевской лекции. Что такое искусство и что с ним происходит? – задается неотвязными вопросами писатель и обнажает глубокий разлом внутри искусства и внутри русской литературы. Да, искусство вечно и, прибавим от себя, врата ада не одолеют его. Однако не всё есть искусство, что претендует на него.
Как и во всех других вопросах, так же и здесь, мысль Солженицына идет по магистральному, царскому пути, не соскальзывая ни по декадентскому, ни по авангардному ее
