class="p">тебе дак и вообще здоорово – хоть никто не увидит, как зад сверкает. .
В улицу поселка они въезжают затемно и едут по дороге, уже расцвеченной квадратиками
света, падающего из окон. Митя тяжело останавливается у своего дома, а Роман, вяло помахав
ему на ходу, едет дальше. На мосту, в самой провисающей его части, он останавливается, потому
что уже не может въехать на этот небольшой взъём. Перевесив рюкзак с плеч на руль, он ведёт
велосипед в поводу, по примеру Ильи Никандровича. Ноги не чувствуют сами себя и будто отстают
от шагов. Ввалившись в дом, Роман выпивает две кружки холодного утреннего чая с чёрствым
хлебом и падает на горбатые полати, уже не слыша, как упал.
Утром начинается маята. Если он хочет заработать черемшой, значит, её следует разобрать на
пучки и отвезти на маленький поселковый рынок. Но как там стоять? С каким выражением лица?
Как назначить какую-то цену за пучок травы, притащенной с горы? Как вообще брать в руки эти
деньги? Разве они зарабатываются так? Разве торговля – это работа? На городских рынках
торгуют лишь нерусские. Так их за это и презирают, как бездельников. А кто торгует на маленьком
рыночке в Выберино? Бабки, какой-то дед-инвалид, да иной раз Митя, от смущения красный, как
208
рак, больше не торгующий, а раздающий всё задарма. А как за прилавок встанет он – молодой и
сильный?! Да его в пожарке засмеют. Целый час Роман ходит вокруг да около своей черемши и не
решается за неё взяться. А между тем самое лучшее торговое время уходит, черемша лежит, теряя
так называемый товарный вид. Что ж, остаётся лишь одно: засолить её для собственного
пропитания. Роман собирает все банки, которые только есть, едет в магазин за солью и
полиэтиленовыми крышками. Ради любопытства заглядывает и на рынок. Так и есть: черемшой
торгуют две бабки, но их черемша – тонкая, слабая. Если выставить здесь свою, значит, испортить
всю торговлю им. А у них и без того никто её не берёт. Кто будет покупать в посёлке то, что можно
нарезать за любым огородом? Так что уж лучше съесть её самим.
Свежая, сочная под ножом, черемша пахнет вкусно, но к вечеру уже от одного её запаха
раскалывалась голова. К тому же, целый день определяя на вкус количество соли, Роман просто
объедается ей. И когда черемша уже не лезет в него, он ужасается объёму сделанных запасов. Их
хватит на несколько лет, потому что зараз, как он уже понял, много её не съешь. Единственно, что
хорошо, так это то, что поездка за ней состоялась, и теперь-то уж Митя успокоится.
Однако Митя, отдохнувший и сияющий, подкатывает к воротам на другое утро. Его машина уже
промаслена, на багажнике приторочен заштопанный бывалый рюкзак. Роман и слышать не хочет
ни о какой черемше, но от Мити не так-то просто отделаться. Не добыв его согласия сходу, Митя
сидит, осматривается, вертит в руках красивые банки посоленного продукта.
– Сбрось в каждую банку по нескольку камешков с берега, – советует он. – Черемша будет
вкусней и полезней.
– Ну а свою черемшу ты куда дел? – спрашивает Роман.
– А-а, соседу отдал, – отмахнувшись, говорит Митя. – Может быть, в праздник какой зайдёт с
бутылочкой, и ладно.
– Ну вот видишь, у тебя хоть какой-то смысл есть, а мне нафига она нужна?
– Как не нужна? Нужна.
– Зачем?
– Нужна, да и всё. Чего тут рассуждать? Собирайся давай, потом поймёшь.
Через час Роман сдаётся: ладно, он съездит за этой чёртовой черемшой, если уж Митя такой
противный, но в последний раз. Только смысла этой поездки он всё равно не понимает. И пусть
Митя это постоянно помнит, чтобы стыдно было…
– Сегодня поедем в другое место, – виновато успокаивает тот, – есть у меня одно заветное
местечко. Я, правда, там уже два года не был. Это не высоко, но черемша там нынче должна быть
такая, что хоть литовкой коси.
В этот раз Роман уже не противится требованиям Мити о маскировке велосипедов: пусть
делает, что хочет. Запомнив тайное место, они идут по густому лесу. Спустя полчаса Митя
останавливается на еле приметной тропинке, сворачивает на другую, такую же неприметную,
потом, пройдя ещё немного, останавливается и прямо сквозь кепку скребёт затылок. Роман,
догадавшись, что Митя заблудился, не подаёт вида, что понял это.
– А пойдём-ка вот так, – бормочет бывалый таёжник и уже вовсе без тропинки ломится
напрямик.
Пройдя ещё метров двести, они начинают спускаться по склону и не сразу осознают, что
проходят под кустом громадной черёмухи, усыпанной цветом так, что, кажется, на ней и листьев
нет. Запах же стоит такой, что, войдя в него как в облако, они поневоле останавливаются, озираясь
по сторонам, словно пытаясь увидеть сам аромат, создаваемый, конечно, не только одним этим
кустом, и обнаруживают себя в обширной чаше, заполненной гигантскими черёмуховыми кустами,
белыми от цвета.
– Митя, – взяв своего спутника за рукав, как за что-то спасительное, совершенно растерянно
говорит Роман, – сейчас какой месяц?
– Так июль, кажется, – так же растерянно отвечает тот.
– А черёмуха почему цветёт?
– Так это же Байкал, – не совсем уверенно поясняет Митя, – тут повсюду разный климат. Мы и
за черемшой всё лето ходим, только в разные места.
Ничего подобного Роман не видел никогда. Этой картиной, кажется, потрясён и немало
повидавший Митя. У обоих возникает ощущение, что сейчас они в каком-то другом мире, в другом
времени или в дурманящем, головокружительном сне.
– Вот это да-а, – присвистнув, тихо и как-то затаённо произносит Митя, – надо будет запомнить
это местечко да наведаться по осени за черёмухой.
– Так это когда по осени-то, в октябре что ли? Ты что, впервые здесь?
– Да что-то раньше оно мне не попадалось, – признаётся Митя. – Про эту плантацию вроде бы
вообще никто не знает.
– Почему ты так думаешь?
– Ну, обычно как наши варвары черёмуху берут? Сначала ветки ломают, а уж потом на земле с
веток обирают в ведро или горбовик. А тут видишь: веток-то сломанных нет.
209
Редкие сухие ветки, валяющиеся там да там под кустами, кажется, и впрямь сломлены не
человеческой рукой, а опали по естественной причине. Вообще земля под черёмухой, не считая
редких сухих веток, чистая. Даже трава на ней тычинками там да там и низкая, угнетённая мощным
влиянием кустов.
Обоим путешественниками начинает казаться, будто они уже пьянеют в этом густом
неподвижном воздухе. Уходить отсюда почему-то не хочется, но это-то и опасно – не заметишь, как
угоришь. Они прямиком пересекают
