class="p">достичь, наконец, заветных карманов. Из одного кармана Митя вытаскивает газету, специально
сложенную гармошкой, и коробок спичек, из другого – круглую баночку из-под монпансье с табаком
(на дежурстве он почему-то курит табак, а не папиросы). Медленно, с предощущением
наслаждения, он заворачивает папиросу, подкуривает, затягивается газетно-табачным дымом и
застывает на несколько блаженных мгновений, забыв про огорчение никудышным пожаром.
Естественно, Каргинский не был бы Каргинским, если б не возник именно в этот живописный
момент, который, кажется, специально и подготовлен для его появления. Вообще-то, начальник
караула с подоткнутыми за пояс полами брезентового плаща нёсся к замершим бульдозерам, и его
чуть не хватило ударом, когда кроме тракторов с пустыми кабинами он увидел своего самого
образцового, самого дисциплинированного пожарного, который прямо на передовой стоит в
приспущенных пожарных штанах и курит самокрутку, завёрнутую, чего доброго, из святой
пожарной газеты! Сделав крутой визгливый вираж, Каргинский, как коршун, надвисает над Митей,
который с мокрыми, потными нитями волос, прилипшими ко лбу, стоит, сладостно прикрыв глаза.
От крика начальника, лишь чуть уступающего воплю пожарной сирены, Митины пожарные штаны
падают окончательно, и Митя не успевает их догнать. Выйдя из шока, Каргинский обкладывает
бойца, в общем-то, вполне цензурными но крепкими словам насчёт порядка, дисциплины и
авторитета работника пожарного дела, подрываемыми таким его непристойным видом. Митя
вообще не умеет ничего делать быстро, даже если очень старается, но тут, в вихре этого
словесного урагана, ему всё же как-то удаётся мгновенно упаковаться, при этом ещё и сохранив в
зубах драгоценную самокрутку.
– А трактористы где? – вспоминает, наконец, Каргинский и о деле.
– Обедать пошли…
– Обедать?! Как это обедать?!
Понятно, что совместить понятия «обед» и «пожар», Каргинский не способен. Снова взревев и
сразу переключившись на четвёртую скорость, он с такой мощью рвёт в столовую, что правая пола
плаща, с хлопком вырвавшись из-за пояса, шуршит о встречный стоячий и безразличный воздух.
Внизу, на земле, множество луж, и в прыжках через них Каргинский в своём суровом брезентовом
плаще похож на однокрылую птицу. И это даже странно – как же на одном-то крыле его не
переворачивает в воздухе?
Вскоре дожёвывающие обед, хохочущие трактористы возвращаются под его конвоем к
тракторам. Пообедать они уже успели так и так, да ещё и на знаменитого пожарного кадра
налюбовались во всей его красе. Сколько бы он на них ни кричал, бояться его нечего – у них своё
руководство. Судя по бушующей рассерженности пожарного начальника, трактористы могли бы
подумать, что эти пожары тот просто ненавидит. Но кем был бы наш замечательный Каргинский
без пожаров?
Опилки приходится проливать всем караулом по очереди до самого утра, и дело завершает
лишь новый караул на вторые сутки.
Теперь пожары Роману уже не кажутся такими страшными. Тем более, что для всех других
бойцов они просты и обыденны.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Краткое тепло
214
Смугляну выписывают в день первого пожара Романа. Возвращаясь из больницы с сумкой
вещей, она даже слышит, как по соседней улице несётся дерзкий, рвущий воздух, звук сирены. И
муж, причастный теперь к этим тревогам, воспринимается ей куда более знаочимо. Он навещал её в
больнице в день получения формы: сапоги, тужурка, галифе – всё было необтёршимся,
негнущимся, ярким, со случайными слежавшимися морщинами. В этом неожиданном облачении
Роман выглядел очень мужественно. Спуститься к нему Смугляне не разрешили, и она выбросила
из окна палаты на втором этаже порхающую бабочку-записку о том, что она любит его ещё
сильнее, что ей уже лучше и что скоро её выпишут. Глядя из окна, Нина чувствовала себя
бесконечно виноватой перед этим мужчиной уже не только за свою болезнь, но и за всё на свете: и
за его бесконечную, изнурительную работу, и за те деньги, оказавшиеся здесь невероятно
дорогими, и за то, что даже на эти трудные рубли здесь нечего купить. Но как, чем ему помочь?
Женщины из палаты посоветовали ей ездить за продуктами на соседнюю станцию, где расположен
вонючий целлюлозно-бумажный комбинат, отравляющий байкальскую воду несмотря на
протестующее визжание газет. Но ведь за двумя банками консервов туда не поедешь, а тяжёлую
сумку ей не поднять. Значит, и тут без Романа никуда. А если вместе с ним, то зачем она? Лишние
деньги на билет тратить? Чувства раздирают её на части. С одной стороны, она не может не
восхищаться мужем, но с другой стороны, её, привыкшую считать себя самостоятельной, угнетает
жёсткая зависимость от него. В родительском доме всегда главенствовала мать, и Нине трудно
привыкнуть к иному.
Утром, возвращаясь с дежурства, Роман гадает, дома Смугляна или нет. Жены так долго не
было там, что он даже привык к своей неприкаянности. Находясь в больнице, Нина выходила к
нему со слезящимися глазами, с лицом, расплавленным высокой температурой, обычно укутанная
от постоянного озноба сразу в два больничных халата. От её одеяния несло такой матёрой
больницей, как будто халаты стирались там не мылом, а лекарствами. Встретившись, Нина и
Роман обычно молча сидели на скамейке в вытоптанном, замусоренном больничном скверике.
Нормального разговора не выходило. Роман рассказывал о делах и планах, а Смугляна, думая, что
из-за больницы муж совсем остыл к ней, требовала признаний в любви, как будто эти признания
могли сами по себе усилить его чувства. Отвлечь её на что-нибудь другое не выходило. Другого
она просто не слышала. Роман понимал, что жена, конечно же, тысячу раз права в ожидании
ласковых слов, но эти слова, если он всё же вынужденно их произносил, получались такими
бесчувственными, что остывали и выветривались, ещё не долетев до её ушей. Нина от его
формальных признаний ещё более замыкалась и поджимала губы. Холодность свою Роман
объяснял лишь перегруженностью работой. Хорошо, если бы и Смугляна чуть повременила со
своими претензиями, потому что для их семьи куда важнее сейчас его работа, а не чувства. До
нежностей ли тут, если, приходя в голодную больницу с пустыми руками, чувствуешь совсем иное –
свою неполноценность и стыд? Если другим женщинам из дома приносят солёные огурчики,
варёную, ещё с паром картошечку, сало, яйца, молоко, то он мог осилить лишь банку какого-нибудь
томатного сока. Лишь во время работы у печника, когда Дарья Семеновна посылала Нине
вкусненькие свёртки, ему было легче.
Всякий раз, уходя из больницы, Роман будто освобождался на некоторое время от тяжёлого
душевного груза. Остановившись потом на мосту, он подолгу смотрел на течение чистой, как
жизненная истина, воды. Посёлок почти всегда выглядел мрачновато: застывшие синие горы, небо
с низким облачным
