а Дора закрыла лицо руками, и поспешно выскользнула из комнаты.
— Анни — тяжело выдохнул он, взял её голову в свои руки, приподнял. — Нет, девочка моя, нет, надо справиться! Возьми себя в руки, я прошу тебя. Ты очень сильная. — И ему самому претило все, что он произносил, но его сердце раздирало от щемящей тоски и ум не находил ни одного нужного слова. То ему хотелось сказать — «Не будет тебя и для меня все бесполезно!», то «Так случается, такова жизнь, люди выдерживают и не такие муки!», то, «Ради меня, сделай над собой усилие!» — тут же чурался этих мыслей и попадал в пустое словесное пространство, неуловимость хаотично скачущих мыслей, вот их много и их нет. Но чуткое сердце подсказывало, что надо найти слова, сильные, близкие чем-то для неё, она должна на что-то заострить внимание, и уцепившись хоть за одну фразу, попытаться найти в себе силы вернуться к жизни! Тогда он еще сказал слова, которые рождены были не разумом, а сердцем и даже он не вдумывался в их смысл, они словно выпрыгнули из глубины непроизвольно и растворились в воздухе — «Ради меня, останься в этой жизни!».
ГЛАВА 71
Он был рядом несколько дней, спал в гостиной на диване, и все принимали это естественно. Постоянно приезжали доктор Цобик и Игн. Хелен отлучалась домой, к своим детям, но вечером приезжала снова, как принимая дежурство и давая возможность Доре и Артуру выспаться.
Анни по-прежнему была безучастна ко всем, но стала очень послушной. Эта послушность так же вызывала подозрение, так как не была свойственна взрослым людям. Если ей приносили еду, она покорно её съедала, если говорили немного пройтись по комнате, она делала это. Только спать насильно она не могла и некоторое время доктор Цобик предлагал не оставлять снотворное. Но все видели явно. Жило у этой женщины только тело. Разум и душа словно отключились от внешнего мира, и все надеялись только, что время, постепенно и неотступно вернет её к жизни.
Князь Войцеховский ни о чем серьезном с ней не разговаривал. Он просто зримо присутствовал рядом. Психотерапевт из Австрии констатировал её полную адекватность и хорошее здоровье. Его услуги были излишни. На четвертый день Анни попросила Войцеховского вернуться к себе домой, и даже ласково, и вкрадчиво, объяснила ему свое желание тем, что в данный момент достаточно и её страдающего сердца для Господа, чтобы не заставлять страдать другое — графини фон Гайзерштад. Войцеховский не стал в такое время говорить ей слова любви и объявлять о своем решении, наконец-то развестись, а выполнил беспрепятственно её просьбу и уехал. Уехал только для того, чтобы начать процесс развода и вернуться снова, чтобы быть всегда рядом.
Постепенно Анни стала разговаривать со всеми, как всегда, как это было до этой трагедии. И все поняли, она цепляется за жизнь, и сама хочет в неё вернуться. В комнату Кристиана она не заходила, и все чаще садилась перед камином, чтобы огонь согревал её всегда мерзнувшие ноги и руки.
В один из таких дней, Хелен решила поговорить с ней, как советовал ей психотерапевт, чтобы вызвать её на откровенный разговор, снова заставить прожить происходящее, но выплакаться как можно сильнее, чтобы душа начала реанимироваться.
Анни же с самых первых попыток начать с ней разговор, упрямо твердила, чуть ли не ругаясь, зло, непримиримо и Хелен еще такой её никогда не видела. Она раскачивалась телом слегка взад и вперед, и сама себе жестко констатировала.
— Какой я доктор? Хелен, какой я доктор! Я не смогла уберечь собственного сына! Позор, позор! Какие знания? Никаких! Я никто! Я на заводе — никто! Я в семье — никто! Я уже не мать, ни супруга! Я никто! И я ни что! Позор мне! — Хелен только испуганно схватила её за руку, и рада бы была остановить поток этого негодования, но уже не могла. Слезы брызнули у Анни из глаз, и она завыла, как плачут бобры, потерявшие свою семью, свою вторую половинку. Если кто-то хоть раз, слышал этот прощальный, выворачивающий сердце на изнанку плач, не забудет его никогда. Так плачет безысходность одиночества и приходящий в сердце холод, так плачет смирившееся с потерей живое существо, зная, что его вечный удел остается только серость будней и пустота во всем, что проходит мимо тебя, так плачет тяжесть, опустившаяся на дно твоей души, которая будет вечным, незримым твоим спутником отныне. И так плачет твоя сущность, открывшая для себя непостижимую тайну в том, что даже когда светит солнце, тебя оно уже не согреет никогда и цветы не обрадуют своей красотой твоего взгляда и нет смысла за что-то бороться и к чему-то прилагать усилия.
И вдруг Анни вскочила со своего места и быстро зашагала по комнате. Ее руки механично потирали виски, а глаза смотрели то в пол, то на Хелен и она все время громко говорила:
— Так опозориться! Пять лет в университете! Зачем? Для чего! Хелен, милая, дорогая, зачем? — она быстро присела перед растерявшейся подругой и виновато, и вопросительно заглянула ей в глаза, искала ответа для себя, не нашла, вскочила опять на ноги и зашагала нервно опять. — Все, все в этой жизни — зачем? Сын — ради него жила, а сейчас что? Что вокруг? Зачем я еще дышу? Какой во всем этом смысл? Господи! Почему? За что? Где моя вина? Где нагрешила? Может за то, что вышла за муж, за графа фон Махеля, без любви? Да! Поэтому! — махнула рукой — Нет! Нет! Не поэтому! Может потому, что полюбила женатого мужчину и причиняю страдания его супруге? Да! Да! Поэтому! Хелен, ведь поэтому! — она как остановилась, так даже перепугала Хелен не на шутку, упав на колени и горько рыдая, подняла к потолку руки, как к небесам и взмолилась. — Господи! Ну забрал бы все! Все забрал бы, этот дом, деньги, пусть мое здоровье и пусть даже мою жизнь, но зачем его? Он же малое дитяти! Он невинный мальчик! Это слишком жестоко! Это слишком жестоко даже для самого жестокого убийцы! Господи, зачем так, на отмажь, так беспощадно бьешь!?
Хелен бросилась к ней, у неё слезы так же брызнули из глаз. Она стала силой опускать её руки,
