и освобождение ее от всякого чужого засилья, то поверьте мне, что на этой почве нам сойтись более чем просто. Но вашей политики угнетения инородцев я не разделяю и служить ей не могу. Это политика вредная и опасная. Оказывайте какое хотите покровительство русскому элементу, будем вместе возвышать его во всех отношениях и давать ему первые места, но преследовать сегодня еврея, завтра армянина, потом поляка, финляндца, и видеть во всех них врагов России, которых нужно всячески укрощать, этому я не сочувствую, и в этом нам с вами не по пути».
Наша беседа продолжалась еще несколько минут, и мы расстались, конечно, недовольные друг другом. Я повторил при расставании то, что сказал вначале, что я буду рад и благодарен им, если они сумеют отстранить мое назначение, и прибавил даже, что готов, со своей стороны, быть верным сотрудником всякому председателю Совета министров, который будет продолжать дело П. А. Столыпина, лишь бы только и он не мешал мне делать мое дело — управлять финансами так, как я это понимаю.
Следом за этой депутацией и, кажется, даже столкнувшись с нею в дверях, ко мне пришла другая депутация — от киевских евреев. В составе ее не было никого из именитого киевского еврейства, и секретарь мой Дорлиак, говоря мне о ней, сказал мне даже, что пришли какие-то несчастные мелкие еврейчики, совершенно растерянного вида, и он хорошенько не может разобрать, что им нужно, так бессвязна их речь.
Я вышел к ним в переднюю и действительно нашел 4–5 немолодых евреев в длинных сюртуках, с всклокоченными бородами. Один из них подошел ко мне, поцеловал руку, другие хотели было встать на колени, но я их удержал, и после довольно продолжительных расспросов мог только понять, что это представители торговцев с базара на Подоле, что они не успели выехать из города, подобно другим более крупным торговцам, и что они умоляют меня защитить их от погрома.
Я старался успокоить их, сказал, что главная опасность миновала, так как казачьи полки вовремя пришли в Киев. Они ушли, видимо успокоенные, по крайней мере, на следующий день Л. Ф. Дорлиак показал мне заметку «Киевской мысли», в которой говорилось, что прием мой внес успокоение, базар открывается, и жизнь постепенно входит в свою колею. Эта заметка, однако, не обошлась для меня даром. Она была передана по телеграфу «Новому времени», и эта газета встретила мое назначение ядовитою заметкою о моей чрезмерной заботливости о благе и спокойствии евреев.
К вечеру 5 сентября я снова поехал в лечебницу Маковского, и было уже ясно, что роковая развязка приближается. Нервы не выдержали слушать звуки ужасной икоты, и я в десятом часу вернулся домой, прося, чтобы мне позвонили по телефону, если бы мое присутствие оказалось бы почему-либо нужным. Прошло немного времени, и мне сообщили о кончине Петра Аркадьевича. Я тотчас же послал телеграмму барону Фредериксу по пути следования государя обратно из Чернигова в Киев.
6 сентября, в 6 часов утра, я был уже на пароходной пристани, где и ожидал возвращения государя. Кроме графа Бенкендорфа и генерала Трепова, не было никого. Охраны также никакой выставлено не было, так как Трепов передал мне, что государя повезут окольными дорогами, куда бы он ни приказал ехать. Вскоре подошел пароход. Государь принял меня на палубе, молча выслушал мой краткий доклад и сказал, что едет прямо поклониться праху Столыпина. Он сел в открытый автомобиль с бароном Фредериксом, я сел в такой же другой автомобиль с Треповым, и мы поехали в лечебницу. Город был пуст, мы быстро совершили довольно длинный кружный переезд. В больнице нас встретил доктор Маковский и еще один врач, и следом за государем я вошел в угловую большую комнату, наверху налево по коридору, где лежало еще на кровати, но уже поставленной в переднем углу комнаты, тело Столыпина.
У изголовья сидела вдова покойного, Ольга Борисовна Столыпина, в белом больничном халате. Когда государь вошел в комнату, она поднялась к нему навстречу и громким голосом, отчеканивая каждое слово, произнесла известную фразу: «Ваше величество, Сусанины не перевелись еще на Руси».
Отслужили панихиду, государь сказал тихо несколько слов Ольге Борисовне и, не говоря ни с кем ни слова, сел в автомобиль так же с бароном Фредериксом, и в сопровождении второго автомобиля, в котором я ехал с генералом Треповым, вернулся в Николаевский дворец. От ворот дворца мы с Треповым уехали обратно; он довез меня до своего подъезда, я прошел к себе в банк и стал готовиться к отъезду царской семьи из Киева, который был назначен в тот же день, в 12 часов утра.
Город имел совершенно праздничный вид, масса народа на улицах; войска стояли шпалерами до самого вокзала.
Я приехал с моим секретарем несколько раньше, чтобы не опоздать из-за какой-нибудь случайной задержки. На вокзале я встретил массу народа — мужчин в белых кителях с лентами и орденами, дам в светлых нарядах, и я смешался с толпою, ожидая прибытия царского кортежа.
Через несколько минут ко мне подошел И. Г. Щегловитов и спросил меня, не знаю ли я, зачем его зовут во дворец по телефону, как ему только что сказал это князь Орлов. Я высказал ему предположение, что государь, вероятно, желает знать подробности о производстве следствия об убийстве Столыпина, как в ту же минуту ко мне подошел тот же Орлов и сказал, что произошла ошибка и что во дворец требуют меня, и притом как можно скорее, так как государь задерживает свой отъезд из дворца в ожидании моего прибытия.
Понимая, что на моих плохих лошадях скоро не доедешь, я попросил дать мне чей-нибудь автомобиль. Мне предложил его городской голова Дьяков; для беспрепятственного проезда мне дали на козлы жандармского унтер-офицера, и мы помчались с невероятной быстротой. По дороге едва не случилась катастрофа, так как шофер не задержал на повороте, задние колеса закатились, и автомобиль едва не опрокинулся, но все дело ограничилось тем, что мы боком машины оттеснили часть шпалеры солдат.
Подъехав ко дворцу, я нашел императрицу, сидящую внизу на подъезде в кресле. Едва успел я поцеловать ей руку, как ко мне подошел барон Фредерикс и сказал по-французски: «Государь вас давно ждет».
Я застал государя в кабинете,
