целые сутки, четырнадцатая и двадцать третья дивизии дали противнику большой козырь в выигрыше времени. Если еще утром 7 июня вышеуказанные дивизии, спокойно отступая, вышли из соприкосновения с противником, то уже к вечеру этого дня противник снова стал наседать на их арьергарды, нанося чувствительные потери.
К вечеру 7 июня четырнадцатая и двадцать третья дивизии расположились на ночлег у хутора Сенно[вско]го, не продвинувшись в этот день ни на один шаг. Обе дивизии находились в крайне неблагоприятных условиях: четырнадцатая дивизия Степина расположилась на левом берегу р[еки] Медведицы, а двадцать третья — на правом. Будучи разделены сильно разлившейся от дождей рекой, обе дивизии, особенно четырнадцатая, Степина, — легко могли подвергнуться отдельному поражению. Всю ночь ожидали нападения неприятеля, тем более что переправы через Нижнюю и Среднюю Медведицу были в его руках.
Остальные дивизии IX армии, не тревожимые противником, спокойно отошли на указанные им позиции, образовав, таким образом, опасный, большой разрыв между частями армии.
В тактическом отношении вынужденная потеря времени (целые сутки) заставила четырнадцатую дивизию Степина, совершенно изолированную от других дивизий IX армии, совершить опасный фланговый марш, двигаясь по левому берегу р[еки] Медведицы, подставляя себя под удары наседавшего противника. Опасность такого марша усугублялась еще и тем, что переправы через эту реку продолжали прочно оставаться в руках неприятеля.
Расстояние между нашим расположением и противником было всего три четверти или одна верста. Со стороны неприятеля слышались телефонные и телеграфные звонки, мелькали огни.
Мои нервы были взвинчены: меня очень обеспокоивала предстоящая встреча с донцами. Опасаясь эксцессов со стороны казаков, я решился на рискованный шаг. Я узнал, что в хуторе скрываются белые казаки, которых решил разыскать и послать парламентерами к донцам, сообщив им мое намерение перейти на их сторону.
Переход к донцам
Итак, послав одного из белых казаков к донцам, я, нервничая, стал ожидать их ответа. Я поставил условием перехода, что не буду арестован, что оружие останется при мне, что мой автомобиль не будет отобран и что моя семья будет в полной безопасности.
Перед уходом мой посланец привел ко мне молодого казака Горностаева, заявившего, что он — белый и с ним еще шесть казаков, прячущихся на задах, в огородах, и два пулемета «Максима»[1469]. Я обрадовался. Приказал им до утра оставаться на задах, а на рассвете осторожно явиться ко мне. В два часа ночи вернулся посланный мною для переговоров казак с ответом: «Казаки ждут меня с хлебом и солью; все мои требования будут свято выполнены!»
Итак, все было предусмотрено. Оставался еще один нерешенный вопрос: как быть с моим шофером?
Мой шофер, Карманов, — небольшого роста, слабого сложения, — был симпатичным человеком и, насколько я знал, не был коммунистом. На всякий случай взяв револьвер, я подошел к Карманову и сказал:
— Карманов! Спасибо тебе за службу. Вот тебе твой гонорар, ты — свободен, иди куда хочешь! Я же перехожу к казакам, к белым.
Карманов выслушал меня без всякого удивления.
— Товарищ командир, — сказал он, — неужели вы не разгадали, что я не большевик и никогда им не буду. Разрешите мне остаться при вас. Я буду вам верен и глубоко благодарен. Моя жена живет в городе Камышине, у белых, всего в нескольких десятках верст отсюда и ждет меня. Я тоже поджидаю удобного момента, чтобы перейти к белым.
Я был очень обрадован и крепко пожал Карманову руку.
Итак, последнее препятствие отпало. Путь к свободе открыт. Уверенность в благополучии завтрашнего дня у меня была полная. Страх прошел. Я верил твердо, что иду навстречу своим друзьям. Я верил, что донцы встретят меня хлебом и солью.
Раздался последний телефонный звонок. Начальник дивизии Голиков передавал:
— Товарищ командарм! Дивизия, согласно вашему приказу, выступила. Имейте в виду, что сейчас сторожевое охранение снято, а потому ваше положение становится очень опасным и рискованным.
— Спасибо, товарищ начдив! Я тоже выступаю, — ответил я. Это был мой последний разговор с Советами.
Заря постепенно угасала. Бледно-розовые лучи восходящего солнца стали меняться, переходя в бледно-голубой цвет. Наступал день. Вокруг была таинственная тишина. Стая диких уток пролетела мимо.
Я всем сердцем чувствовал предстоящую радостную встречу с донцами.
На гребне холмов показались темные силуэты казаков Голикова с пиками и пестрыми значками, покидавших хутор. Стройными рядами казачьи сотни с песнями уходили на восток…
Получалась странная, нелепая аномалия: я, командарм IX, находился ближе к противнику, чем казачья дивизия, по крайней мере, на полторы версты да еще вместе с семьей! Я и до сих пор не могу понять, каким образом члены Революционного совета армии могли этого не заметить и оставили меня безо всякого надзора и наблюдения? Впоследствии я узнал, что за эту роковую ошибку и нерадение два члена совета были разжалованы в солдаты и отправлены на фронт.
Когда при первых проблесках восходящего солнца исчезли последние силуэты казаков, я перекрестился три раза и тронулся в неведомый, туманный и небезопасный путь. Я, жена и дети сидели внутри автомобиля. Белые казаки, сопровождавшие меня, разместились: один, с пулеметом, рядом с шофером; двое, с пулеметом, сели в автомобиль вместе со мной; остальные, с винтовками, — по два на каждой подножке.
Ехали без дороги, полем и, ввиду большой нагрузки, медленно. Местность представляла собою болотистую, кочковатую тундру.
Подъезжая к переправе через Медведицу, я увидел казачью сотню, выстроенную развернутым фронтом. Сердце мое забилось сильнее: «Ага, это почетный караул! — думал я. — Значит, все благополучно».
Подъехав на сто шагов к сотне, я вышел из автомобиля и направился к казакам. Стоявший впереди сотни офицер, очевидно командир, вынул шашку и, салютуя, подъехал ко мне. Я же глазами искал почетную депутацию с хлебом и солью, однако никакой депутации не увидел.
Командир сотни и три казака подъехали ближе, и командир обратился ко мне со следующими словами:
— Генерал! По приказанию моего начальства, я вас арестую. Потрудитесь сдать вашу шашку, револьвер и ценные вещи.
У меня потемнело в глазах, ноги подкосились. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — подумал я. — Где же честное и благородное слово донского казака?!»
Отобрав у меня шашку и два револьвера, меня посадили в автомобиль и повезли в штаб дивизии. Казачий офицер в чине хорунжего сел с правой моей стороны, посередине между мною и женой. Он вынул револьвер, приставил его к моему правому виску и сказал:
— Если вы сделаете попытку к побегу и неповиновению, я вас застрелю!
Выглядел он возбужденным, зверским и решительным. Он был готов на все.
Так мы ехали в штаб дивизии. На каждом ухабе мы все высоко
