руки, — рассудительно произнес Корнелий и сейчас же стер резинкой рисунок.
Не отдавая себе отчета в своих действиях, Нино принялась рвать свои письма. Потом выдвинула ящик письменного стола и резким движением руки смела туда клочки бумаги.
2
— Вы сами только что протестовали против подобных действий, но я не порицаю вас, — заметил Корнелий. — Люди, которым нет никакого дела до наших сокровенных чувств, читали, может быть, и ваши письма, чтобы обливать нас потом клеветой и гнусными выдумками…
— По-моему, все это можно объяснить гораздо проще: письма мы уничтожили потому, что между нами кончено все и навсегда, — поправила Корнелия Нино. — Любовь между нами сменилась ненавистью…
— Хотя вы и считаете мои чувства неискренними, тем не менее согласитесь, что я любил вас гораздо глубже, чем вы меня. Полагаю, что никогда не буду питать к вам ненависти…
— Я думала, что все обстояло иначе…
— Напрасно вы так думали.
— Ах, Корнелий, если б я могла вам верить! Ах, если бы… — надрывно произнесла Нино.
— Именно в этом мое несчастье, — грустно произнес Корнелий.
— Мне кажется, вы не можете быть искренним. Вы никому не верите, даже себе. Вы всех, всех ненавидите!
На лице Корнелия появилась сначала насмешливая улыбка, потом он неожиданно расхохотался.
— Боже мой, — промолвил он сквозь смех, — каким неисправимым нигилистом представляюсь я вам!
Нино вздрогнула.
— И вы можете в такой момент смеяться? Странный и опасный вы человек. Я начинаю вас бояться…
— Неужели вы это серьезно говорите? — усмехнулся Корнелий.
И так же, как летом, в Муштаидском саду, Нино в испуге опустила голову.
— Иногда, — прошептала она, — у вас бывает какой-то странный взгляд — злой, нехороший. По натуре своей вы, должно быть, очень жестокий человек. Раньше я этого не замечала. Очевидно, вы и сами чувствуете, как изменились за последнее время.
— Да, Нино, сказать откровенно, я чувствую, что мои мысли и поступки противоречат взглядам и понятиям того общества, тех людей, среди которых вы живете. Вам нравился сентиментально настроенный юноша-идеалист, а теперь, обнаружив во мне перемены, вы всполошились, испугались. И вы не ошиблись, мое мировоззрение, конечно, в корне изменилось. Но я не смеюсь над всем и всеми, как это вам кажется, а лишь осуждаю то, что достойно осуждения.
— Нет, нет, именно смеетесь, вы осмеиваете всех — и меня, и Эло, и моих родителей. Вы издеваетесь над нашей интеллигенцией. Одни лишь рабочие, мужики да большевики, по-вашему, праведники. Это меня удивляет…
— Удивляться нечему. Я против вашего растленного общества, против гнилой среды, в которой вы живете, и, очевидно, поэтому стал для ваших родителей чуждым и опасным человеком. Вот почему они так усердно настраивают вас против меня. Я многое увидел, многое пережил…
— Что же вы увидели и пережили?..
— Войну, гибель близких людей, все, все — и даже потерю любимой…
Нино подняла на Корнелия печальные глаза и глубоко вздохнула.
— Вижу, вы все еще переживаете наш разрыв, — проговорил он, несколько смягчившись. — Но я не хочу быть причиной ваших страданий и потому постараюсь с сегодняшнего дня ничем не напоминать вам о себе, о своем существовании. Пусть же и ваши родные поберегут вас. Разберитесь, Нино, во всем сами, доищитесь правды своим умом и не думайте обо мне плохо. Я знаю, что виноват перед вами, и я дорого дал бы, чтобы загладить свою вину. Невольными ошибками, опрометчивыми поступками я, конечно, причинил вам много неприятностей.
Страстность, с которой Корнелий произнес последние слова, взволновала Нино. Она все внимательней прислушивалась к тому, что он говорил.
— Но я не намерен усугублять ваши страдания, и перед тем, как навсегда расстаться с вами, мне хотелось бы ответить на упреки, которые вы бросили мне во время нашей последней размолвки в Кобулетах. Теперь мне понятны и ваше недоверие ко мне, и ваши сомнения в искренности моих чувств. Я не отрицаю, что в нашем разрыве значительная доля вины лежит на мне, и даже скажу, в чем она.
— В чем же?..
— Я неожиданно споткнулся…
Нино удивленно подняла брови:
— То есть, как это споткнулись?
— Не знаю, как иначе назвать мое мимолетное увлечение Маргаритой Летц. Нельзя же, в самом деле, считать это моральным падением… Я не раз уже говорил, что глубокого, настоящего чувства к вам это увлечение ни в какой степени не затронуло. Я и тут выражаюсь, конечно, не точно, никакого увлечения этой женщиной у меня не было, и мне следовало бы тогда же рассказать вам обо всем, а там — кара или прощение уже зависели бы от вас.
— И вы могли бы рассчитывать на прощение?..
— Я отнюдь не стараюсь оправдаться перед вами, Нино, тем более, что это не единственная моя вина. Дело в том, что разум мой анализировал каждый оттенок наших отношений, но, к сожалению, я не учитывал при этом, что в любви разум должен отступать перед чувством. Не спорю, впрочем, что все это недостаточно убедительный предлог для объяснения нашего разрыва, истинная причина его стала мне очевидной совсем недавно…
— В чем же она заключается?
— В том, что ваши родители не питают ко мне любви и страшатся меня за мое сочувствие большевикам. Вы разделяете их мнение.
— Да, разделяю.
— Но неужели вы не замечали раньше, на чьей стороне мои симпатии?
— Замечала… После того как я прочла «Годжаспира», я ни минуты не сомневалась, что вы перешли в лагерь большевиков и, значит, пошли против своего народа, против нашей интеллигенции…
— Вы слепо вторите вашему отцу. Никак нельзя сказать, что я иду против своего народа. Илья Чавчавадзе был князем, но вспомните, как он разоблачал представителей своего сословия и как отстаивал интересы простых тружеников. Что же, по-вашему, он шел против своего народа? Нет, просто он разбирался в положении вещей, в окружающей обстановке, умел смотреть в будущее, чего, к сожалению, не желает и боится делать ваш отец. Со времен Ильи Чавчавадзе много воды утекло, мы, ушли далеко вперед, но уважаемый князь Эстатэ не желает этого видеть, не хочет с этим считаться. Ему, как и всем одинаково мыслящим с ним, по душе нынешняя жизнь. Ваши родители и их друзья — люди прошлого, люди ограниченные…
— Благодарю вас за столь лестную характеристику моих родителей и их друзей.
— Опять вы меня не поняли. Мне очень тяжело расставаться с вами… Для меня было бы огромным счастьем вырвать вас из окружающего вас жалкого мирка, но вы слепо подчиняетесь воле родителей. Без их согласия вы не стали бы моей женой. А их согласия я никогда не дождался бы. И вовсе не потому, что я провинился перед вами
