Я усаживаю Ярика и кидаюсь к Ромке, но Давид ближе, и первым успевает перехватить сына.
— Унитазы — его цель, прошу прощения за подробности, — закрываю дверь в ванную, и Роман тут же начинает недовольно рыдать. — Сынок, ну нельзя кидать туда игрушки. Засорится труба, дядя Давид нас оштрафует.
— Думаю, мы сможем договориться.
— Но не очень хочется этого делать, — я забираю сына и поспешно несу к игрушкам. — Смотри, что у нас есть. Давай строить башню?
Ярик теперь тоже во все глаза пялится на гостя, который неспешно усаживается в кресло. Давид не нападает, не кричит на меня, не ставит ультиматумы. И я, наконец, выбираю стратегию.
— Дети, это дядя Давид, хозяин этого отеля, — говорю с мнимой приветливостью. Поднимаю глаза.
Он линзы не снял, хотя я просила утром. Конспирация высшего уровня.
— Расскажи о мальчиках подробнее, — произносит Давид.
— Что именно ты хочешь знать?
— Все. Когда узнала о беременности, как отреагировала, как перенесла этот период, как прошли роды и каким был первый год их жизни. Покажи фотографии, видео. Если у тебя есть записи, я хочу их прочитать.
Качаю головой. Он ничего не знает. Любое вмешательство в наши жизни могло привести к проблемам.
— Ты не дал мне времени, — перевожу тему. — Сказал, чтобы я избавилась от мужа, а сам не дал и пары дней это сделать! — отчаянно всплескиваю руками. — Ростислав пострадал, я напугана до смерти. Ты хочешь, чтобы я в таком состоянии тебе фоточки детские показывала? Ты совсем. Умом. Тронулся?!
— Тебе повторить? Это был несчастный случай.
— Да с чего я должна тебе верить?! Хоть в чем-то! — вскакиваю на ноги. — После того, что ты выкинул!
— Сядь и посмотри на меня.
— Да пошел ты!
Я резко поворачиваюсь и иду к ванной. Подхватываю Ромку, норовящего дернуть за ручку двери. Мальчик тут же взрывается недовольными рыданиями, и мне приходится пройти к буфету, достать баночку с фруктовым пюре и вручить ему.
— Не трогай Ростислава, пожалуйста. Я очень тебя прошу, он нормальный человек, у него есть дочь. То, что ты сделал, кошмарно. Я ошеломлена, — усаживаю сына в стульчик.
Ярик уже подходит и сам тянется полдничать. Усаживаю пельмешку номер два во второй стульчик. Подвязываю слюнявчики.
— Они маленькие. Славные мальчики, — продолжаю говорить. — Им нужна спокойная жизнь. Счастливое детство. Пожалуйста, ни у тебя, ни у меня не было любящих родителей. Мы выросли психами. Давай не допустим такого же с ними? Я прошу тебя. Я тебя умоляю.
Оборачиваюсь. Давид больше не сидит в кресле.
Стоит в проходе в кухню, прислонился плечом к косяку, наблюдает за моими действиями. Как баночки открываю. Раздаю детям пластиковые ложки. У нас ритуалы везде и всюду, иначе дети начинают нервничать. Даже цвет ложек для удачного полдника важен.
— Примерно с месяц назад они начали мешать другу другу есть. Мы с Надей никак не могли понять, в чем дело. Тянулись друг к дружке, рыдали. Я сначала думала, скачок в развитии. Ну не поссорились же в одиннадцать месяцев! Рановато для дележки территории. Интрига держалась, пока мы не посадили их рядом. — Делаю театральную паузу. — Слюнявчики с машинками. Парни не сообразили, что у них такие же повязаны, и тянулись друг к дружке, чтобы отобрать. Ни обеда, ни ужина не получалось. Пришлось купить скучные, однотонные и вуаля!..
— Я по тебе соскучился, — говорит Давид.
И я замолкаю на полуслове. Эти жуткие слова врезаются в меня с размаху, как запрещенное оружие. Плечи каменеют. Столько ночей в холодной постели. Столько горя и одиночества. Чтобы услышать, что он соскучился по моей болтовне?!
Он это серьезно?
Оборачиваюсь. Давид все так же спокойно смотрит в глаза.
— Не смей. Никогда. Говорить такое. Ублюдок.
— Мне солгать?
— Ты для начала хотя бы попытался бы извиниться!
— С трудом представляю, как это сделать.
— Сделал бы вид, что сожалеешь, для разнообразия! Что понимаешь меня! Что тебе, мать твою, жаль!
— Это был несчастный случай.
— Да я не про Ростислава сейчас!
— Я тоже.
Он подходит и присаживается за стол. Мы оба смотрим, как едят дети. Больше размазывают пюре по лицу. Меня потряхивает.
— Эти дети идеальны, — произносит Давид те же самые слова, которые я постоянно всем повторяю. И на которые все усмехаются. Впервые, кто-то разделяет мою точку зрения. — Я не знал, что так вообще бывает.
— Ты их видел мало. Но… думаю, ты прав. Они самые красивые, и самые лучшие. Когда они родились… — я быстро вытираю вмиг ставшие влажными глаза. Обычно это никому не интересно. Вообще никому на свете, ни единому человеку. — Рома был совсем маленький. Ты даже не представляешь себе. Ярик весил два семьсот, а Рома — два двести… их на руки боялась брать. Там ножка была, — показываю пальцами три сантиметра. — Вот такая. А к выписке я с ними двумя уже гоняла по палате. Привыкла.
— Не может быть. Два пакета гречки.
— Два пакета гречки, — повторяю я. — Золотой. Когда они родились, от меня потребовалась вся выдержка. Я думала, ты умер. Твою мать, Адам. Я думала, тебя больше нет! — говорю сквозь зубы. — Я каждый день просыпалась с этой мыслью. Я каждый день просыпалась в этом ужасе.
Не могу набраться сил и посмотреть на него. Потому что если снова увижу равнодушие, если натолкнусь на пустые глаза, просто не выдержу.
— Я так хочу пожелать тебе пережить то же самое, чтобы почувствовал. Но у тебя, наверное, нет достаточно близких для этого людей. Разве что Венера, и ей я зла не желаю. Она вроде дорожит тобой.
Вытираю детям рты салфетками
— Я не знал, что ты беременна, малышка. И не знал долгое время. Даже когда они уже родились.
Я так громко всхлипываю, что ненавижу себя за слабость.
— Да пошел ты! — отшатываюсь. — Что я должна была делать? Сторисы пилить, блог завести? Как бы я назвала его? Наш папа жил на дне океана? Разумеется, я все скрывала столько, сколько только было можно! Они бы все на меня накинулись снова, моя психика и без того была шаткой. Ты бросил меня одну.
— Мы расстались намного раньше, потому что у нас ни черта не вышло. И я не понимаю, зачем ты себя обманываешь.
Мое бедное сердце.
— Расстаться — это другое. Это когда ты можешь увидеть человека, поговорить с ним. Сказать, что скучаешь!
— А ты скучала? — облокачивается на локоть.
Качаю головой.
— Тебе это польстит? Серьезно? Давид, ты нас всех размазал по стенке. Как тебе с этим спится? Нормально? Ты вообще испытываешь что-то? Хоть иногда?
Глава 18
— Если начинаю испытывать, то звоню своему психотерапевту, и он выписывает таблетки, — делится Давид.
Я замолкаю.
Впервые, наверное, с самого утра в глазах Северянина мелькает что-то, относящееся к моему Адаму. И делающее его человеком, несмотря на все зло, что ему причинили. И причинил он сам.
— Что, не вывозишь? — спрашиваю с усмешкой, но полушепотом.
— Ты забыла, как я сплю? — усмехается.
Я взволнованно прижимаю кулаки к груди. Опускаю глаза.
— Новая личность не решила проблемы со сном? Да ладно.
— Так помнишь или нет?
Сглатываю. Еще бы. Он нередко выматывал себя до состояния, когда глаза сами закрывались. Оставаться наедине со своими мыслями — в его жизни было самым сложным.
— Конечно, Давид. Я все помню.
— Ну и что тогда спрашиваешь?
— Значит, разрубил гордиев узел. Если хочешь знать, мы ужасно скучали по тебе прежнему.
— Тебе кажется.
— Есть такой вид насилия: убеждать людей, что их чувства ненастоящие. Ты им постоянно занимаешься. Еще с нашей первой встречи. Об этом твой психотерапевт ничего не сказал?
— Кругом насилие во всевозможных его проявлениях. — Он берет салфетку, тянется к Ярику, но на середине останавливается. — Давай лучше ты.
Не спорю и не учу его, как правильно. Не подбадриваю.
Сама помогаю детям, при этом постоянно кошусь на Давида. На то, как пристально он разглядывает мальчиков, словно они диковинные. Когда я воображала себе этот момент, он был куда романтичнее: воскресший Адам в моих фантазиях подбегал бы к сыновьям, подхватывал их на руки, прижимал к сердцу и начинал плакать как мальчишка. Я бы тогда чувствовала себя особенной. Наверное, я и правда его идеализировала. По крайней мере свое место в его жизни.
