и косвенным образом. Они выступают в роли жертв в экономическом и социальном порядке, в котором играют важную роль. И это печальная роль самых угнетенных из всех угнетенных. Они покупают и продают значительную часть того немногого, что потребляют и производят, через могущественных и жадных посредников, которые берут много, а платят мало; они работают поденщиками на плантациях, предоставляя самую дешевую рабочую силу, и становятся солдатами в горах. Они проводят свои недолгие дни, работая на мировой рынок или сражаясь за своих победителей. В таких странах, как Гватемала, например, они являются основой национальной экономики: из года в год индейцы покидают свои
священные земли, высокогорья, оставляя крошечные хозяйства, маленькие участки земли размером с могилу, чтобы предоставить 200 000 пар рабочих рук для сбора урожая кофе, хлопка и сахара в низинах. Подрядчики везут их на грузовиках, как скот, и не всегда работники принимают это решение по необходимости: иногда за них это делает алкоголь. Подрядчики нанимают оркестр с музыкантами, играющими на маримбе, и щедро разливают крепкий алкоголь: когда индейцы просыпаются после возлияний, они уже все в долгах. Расплачиваться предстоит, работая в незнакомых жарких краях, а спустя несколько месяцев вернуться домой, быть может, с парой мелких монет в кармане, заодно, возможно, с туберкулезом или малярией. Тех, кто отказывается слишком настойчиво, помогает убеждать армия [61].
Экспроприация индейцев – захват их земель и рабочей силы – шла рука об руку с презрением к ним как к низшей расе, которое, в свою очередь, подпитывается объективной деградацией цивилизаций, разрушенных завоеванием. Последствия завоевания и долгие годы последующего унижения разрушили культурную и социальную идентичность, которой индейцы сумели достичь. Однако эта разрушенная идентичность – единственная, что сохранилась в Гватемале [62]. Продолжает существовать и в виде трагедии. Во время Страстной недели процессии потомков майя становятся сценами ужасающих проявлений коллективного мазохизма. Люди несут тяжелые кресты, участвуют в бичевании Иисуса, шаг за шагом повторяя Его бесконечное восхождение на Голгофу; с криками боли Его смерть и погребение превращаются в культ собственной смерти и собственного погребения, в уничтожение прекрасной далекой жизни. Страстная неделя гватемальских индейцев завершается без Воскресения.
Вилла-Рика-де-Ору-Прету: золотой Потоси
Золотая лихорадка, которая и сегодня означает смерть или рабство для индейцев Амазонии, далеко не нова для Бразилии – так же как и ее разрушительные последствия.
В течение двух столетий после открытия Бразилии ее земли упорно скрывали драгоценные металлы от португальских владельцев. Первоначально, колонизируя побережья Бразилии, захватчики сосредоточились на заготовке древесины, известной как «пау-бразил», а затем на северо-востоке были организованы крупные сахарные плантации. Однако, в отличие от Испанской Америки, в Бразилии, казалось, не было ни золота, ни серебра. Португальцы обнаружили на новых землях не высокоразвитые и организованные цивилизации коренных жителей, а дикие и разрозненные племена. Аборигены не знали металлов, и португальцам пришлось самим разыскивать места золотых месторождений на огромной территории, которая открывалась по мере завоевания и истребления туземцев.
Бандейрас, «охотники за индейцами» из региона Сан-Паулу, пересекли обширные территории между Серра-де-Мантикейра и верховьями реки Сан-Франсиску. Они заметили, что русла и берега нескольких рек и ручьев в этих местах содержат следы россыпного золота в небольших, но заметных количествах [63]. Многовековое воздействие дождей вымыло золотые жилы из горных пород, осадив металл в реках, на дне долин и в углублениях гор. Под слоями песка, земли или глины каменистый подстилающий слой содержал золотые самородки, которые легко извлекались из кварцевой гальки. Однако методы добычи становились все более сложными по мере исчерпания самых поверхностных месторождений. Так, регион Минас-Жерайс быстро вошел в историю: за самое короткое время здесь была добыта наибольшая в мире на тот момент масса золота.
«Здесь золота было будто деревьев в лесу, – говорит нищий, и его взгляд падает на церковные башни. – Золото было под ногами, росло как трава». Сейчас ему 75 лет, и он считает себя живым воплощением традиций Марианы (Рибейран-ду-Карму), маленького шахтерского городка рядом с Оро-Прету, который, как и сам Ору-Прету, будто застыл во времени. «Смерть неизбежна, а вот час ее неизвестен. Ко всякому она придет в свое время, – говорит мне мужчина. Он сплевывает на каменные ступени и качает головой. – Денег у них было столько, что они не знали, куда их девать, – рассказывает он, словно был свидетелем того времени. – Вот и строили одну за другой церкви».
В былые времена этот край был самым важным в Бразилии. А сейчас… «Сейчас уже нет, – говорит старик. – Теперь здесь совсем нет жизни. Молодых нет. Молодые уезжают». Он идет рядом со мной босиком, медленно ступая под теплым полуденным солнцем: «Видите, там, на фасаде церкви, солнце и луна. Это значит, что рабы работали день и ночь. Этот храм был построен чернокожими; тот – белыми. А вон там – дом монсеньора Алипию, который прожил целых 99 лет».
На протяжении XVIII века добыча желанного минерала в Бразилии превысила общий объем золота, которое Испания добывала в своих колониях за два предыдущих столетия [64]. В страну стекались авантюристы и искатели удачи. В 1700 году население Бразилии составляло 300 000 человек; спустя столетие, к концу золотой лихорадки, численность населения увеличилась в 11 раз. В XVIII веке в Бразилию эмигрировало не менее 300 000 португальцев, «больше переселенцев… чем Испания привезла во все свои американские колонии» [65]. Общая численность африканских рабов, ввезенных в Бразилию с начала ее колонизации и до отмены рабства, оценивается примерно в десять миллионов человек. Хотя точных данных за XVIII век нет, следует учитывать, что добыча золота требовала огромных объемов рабской рабочей силы.
Город Салвадор, столица современного штата Баия, был столицей Бразилии в эпоху процветания сахарного производства на северо-востоке, но «золотой век» штата Минас-Жерайс перенес экономический и политический центр страны на юг, сделав с 1763 года новой столицей Бразилии портовый город региона Рио-де-Жанейро. В динамичном центре бурно развивающейся горнодобывающей экономики возникли города, внезапно выросшие в головокружительном порыве поисков легкого богатства, «убежища для преступников, бродяг и уголовников», по словам одного из представителей колониальных властей того времени. Вилла-Рика-де-Ору-Прету получил статус города в 1711 году – рожденный нахлынувшей лавиной шахтеров, он стал воплощением цивилизации золота. Симан Феррейра Машаду описывал город 23 года спустя, отмечая, что могущество торговцев Ору-Прету несравненно превосходило влияние самых процветающих купцов Лиссабона: «Сюда, как в порт, направляются огромные суммы золота со всех рудников и собираются в королевском монетном дворе. Здесь живут самые образованные люди, как светские, так и духовные. Здесь сосредоточена вся аристократия и военная сила. Благодаря своему природному положению этот город
