и добрые отношения, не отражавшие в себе никаких, впоследствии обострившихся, разногласий, вполне соглашался со мной в бесцельности всех этих расходов, но не считал возможным прекратить их за 8 месяцев до начала новых выборов, да и я не был уверен в том, что на него не будет произведено какого-либо давления, так как у отдельных организаций были всегда свои особые входы, куда следует. Нам обоим не хотелось на первых шагах нашей деятельности создавать поводы к неудовольствию на какое-то «изменение курса». Через два месяца, в конце ноября или в начале декабря, кое-кто из левых депутатов, возражая правым, пустил крылатое слово о «темных» деньгах, которыми не брезгуют пользоваться представители Союза русского народа и вообще крайние элементы, поддерживающие будто бы правительство всегда и во всем.
Стрела была пущена, очевидно, в сторону крайнего правого сектора Думы, где заседали Марков 2-й, Пуришкевич, Замысловский и другие, но она попала в более чувствительную цель. Из среды группы националистов я получил заявление, что группа не находит более возможным пользоваться оказываемой ей помощью и просит больше ее не производить. Я направил заявление к Макарову, предупредив его об этом, и с декабря 1911 года эта помощь была прекращена. Другие лица оказались менее щепетильными и не только не отказались от денег, но настойчиво требовали все большего и большего и, не получая их от министра внутренних дел, который по обыкновению не скрывал, конечно, что ему мешает в увеличении выдач не кто иной, как председатель Совета — министр финансов, постепенно перенесли свое раздражение на меня и сосчитались впоследствии со мной, приняв самое деятельное участие в интриге против меня. Озлобление этих господ особенно усилилось в следующем году, во время предвыборной агитации, о чем я расскажу в своем месте.
После инцидента с деньгами визиты из среды группы националистов ко мне стали весьма редки. Тем временем через посредство так называемой думской информации, то есть правительственного чиновника А. Ф. Куманина, очень умело следившего за всем тем, что говорилось среди членов Думы, до меня стали доходить слухи о том, что из той же партии стали раздаваться голоса, что я собираюсь проваливать законопроекты Столыпина по финляндским делам и намерен вообще открыть «новый курс» в финляндском вопросе, решив встать на противоположную Столыпину точку зрения и поддерживать финляндский сепаратизм, и что им в точности будто бы известно, что в бытность мою в Ливадии 5 октября я докладывал об этом государю, и хотя получил уклончивый ответ, но предполагаю проводить мою точку зрения в расчете на поддержку кадетов и левых, у которых вообще намерен заискивать. Не понимали они, конечно, простой вещи, что каково бы ни было мое различие с покойным Столыпиным во взглядах на финляндский вопрос, — а оно было действительно велико по некоторым частям этого вопроса, и все это знали, — и по двум вопросам общего законодательства России и Финляндии, внесенным по закону 17 июня 1910 года в Государственную думу, — по вопросу об участии финляндской казны в военных расходах (вместо отбывания личной воинской повинности) и по вопросу о равных с финляндскими гражданами правах русских граждан в Финляндии — не могло быть какой-либо речи о моем «новом курсе».
Оба этих вопроса рассматривались в 1910 году в Совете министров при моем участии, и я никакого разногласия не сделал. По обоим указанным вопросам законопроекты внесены в Думу по особому высочайшему повелению, и всякому должно было быть ясно до очевидности, что малейшее мое уклонение от прежнего курса, если бы я и помышлял о нем, чего не было и в помине, было бы величайшею политическою бестактностью, которой сколько-нибудь уважающий себя человек допустить, конечно, не мог. Тем не менее лидер партии, Балашов, как передал тот же источник, весьма определенно заявил, что он «готовит мне Седан»[26] — при содействии всех октябристов и правых и что после того заседания, которого он ждет с особенным наслаждением, мне не останется ничего иного, как уйти, или окончательно, с первого же шага, лишиться всякого авторитета в Думе, что значит тоже уйти.
О том же меня усиленно допрашивал и частенько навещавший меня по вечерам член Думы Шубинский, по-видимому веривший этим рассказам. Я с первого же свидания уверил его, что буду добросовестно поддерживать оба законопроекта в Думе, хотя еще и не знаю, что именно и как скажу в защиту их.
В Думу я явился в новой для меня роли, впервые, по усиленной просьбе Тимашева, 24 октября 1911 года по вопросу о больничных фабрично-заводских кассах. Тема была благодарная, хотя и осложнена частичным несогласием с правительственным законопроектом особой комиссии Государственной думы. Мне не особенно аплодировали, но успех по существу я имел большой, и, вместо ожидавшегося Тимашевым провала, дело прошло благополучно, в полном согласии с правительственным законопроектом.
Через 4 дня, 28 октября, настало слушание финляндских законопроектов. Накануне собрался Совет министров, и все высказались за то, что я непременно должен лично выступить в защиту законопроекта, несмотря на то, что Щегловитову очень хотелось взять на себя эту роль, да и Харитонов, считавшийся у нас специалистом по финляндским делам, был не прочь принять участие в прениях.
Дума производила впечатление «большого» дня. На хорах масса народа, все министры в сборе, нижние ложи переполнены; депутатские места почти без пустых, и даже в проходах не было места, настолько всех интересовало мое первое, боевое выступление, прорекламированное рассказами Балашова и националистов о готовящемся «Седане». На мою долю выпал несомненный и выдающийся успех: меня часто прерывали шумными аплодисментами и криками «браво», а когда я кончил, то мне просто устроили овацию из центра и всего правого сектора, не исключая и националистов. Министр путей сообщения Рухлов, еще недавно игравший видную роль в партии националистов, слушал мою речь, стоя сзади меня, и подошел ко мне, как только я сошел с трибуны. Он крепко пожал мне руку и сказал: «Мне хочется поцеловать вас; я с трепетом и восторгом слушал вас, и рад, что мои опасения, что вы будете сухи и бессодержательны, так блистательно провалились». Речь эта обеспечила мне на некоторое время очень хорошее положение в Думе.
Когда депутаты стали уходить перед перерывом, Шубинский подошел к Балашову и сказал ему: «Что же вы нам рассказывали о ренегатстве Коковцова, ведь и вы не могли удержаться от горячих аплодисментов и, вероятно, согласитесь со мною, что
