лучше и благороднее по отношению к Столыпину нельзя было сказать». Балашов ответил ему на это: «Вы не знаете, чего это мне стоило, ведь я дошел в моих разговорах с ним до „бронированного кулака“».
Мне это было тотчас же передано. Через несколько минут, когда я был еще с министрами в павильоне, туда пришли многие депутаты поздравить меня, как они сказали, с величайшим триумфом, и в числе их Балашов, Потоцкий, Чихачов и Гижицкий, в присутствии которых были произнесены Балашовым его знаменитые слова. Я не выдержал и, принимая поздравления, сказал в присутствии всех: «Сердечно благодарю вас за приветствия; я счастлив тем, что не разочаровал вас и не дал вам повода применить ко мне ваш бронированный кулак». Балашов побледнел, сделал сконфуженное лицо, а его спутники, смущенные хвастовством, поспешили удалиться.
Для довершения этого инцидента я вновь позвал к себе очевидца этой неуместной сцены моего бывшего подчиненного по Государственной канцелярии, члена Думы Гижицкого, и рассказал ему, как свидетелю того, что говорил Балашов, почему я ответил так их лидеру. Положение Балашова было, конечно, не из выгодных, и наши отношения еще более ухудшились.
Через два дня, вечером 30-го, я получил от государя из Ливадии крайне лестную телеграмму такого содержания: «Прочитав вашу речь в Государственной думе, не могу удержаться, чтобы не выразить, насколько я ею доволен. От нее веет истинным русским достоинством, спокойствием и ясным государственным взглядом. Желаю вам здоровья».
Вероятно, благодаря нескромности телеграфа, весть об этой телеграмме чрезвычайно быстро распространилась по городу. С утра 31-го ко мне стали звонить по телефону из самых разнообразных мест. Члены Государственной думы и Совета стали поздравлять меня наперерыв, и в течение некоторого, правда не очень большого, времени я переживал поистине мой медовый месяц председательства в Совете министров. Но скоро, всего через месяц, мне стали весьма ощутительны и колючи шипы моего нового положения, и незаметно подошла та тревожная, скажу более, мучительная пора, которая отняла от меня всякий покой и даже большую долю возможности производительной работы.
Приведенными первыми моими выступлениями в Думе в качестве председателя Совета министров не ограничилось мое сношение с Думою в конце 1911 года, несмотря на то, что новые обязанности, выпавшие на меня в связи с убийством П. А. Столыпина, настолько осложнили мое положение с первых же шагов моей новой деятельности, что мне хотелось уменьшить всеми доступными мне способами появление в Думе, всегда требующее немалой подготовки.
Мне пришлось выступить снова 2 ноября и 9 декабря, потому что общее желание всего Совета министров было выражено в настойчивой форме, чтобы именно я, а не министр компетентного ведомства, взял на себя роль отстаивать точку зрения правительства в обоих делах.
Основания к тому были на самом деле весьма серьезны. Первое мое выступление из числа перечисленных было вызвано запросом, подписанным весьма значительным количеством членов Думы, и притом не исключительно из оппозиционных фракций, и касалось обнаружившегося еще в конце весны недорода в некоторых местностях. Меры против него были приняты еще при жизни покойного Столыпина, и борьба велась под его прямым надзором. Средства на эту борьбу были отпущены весною и летом в экстренном порядке, по соглашению между обоими ведомствами — внутренних дел и финансов, — и работа правительственных и земских органов шла в высшей степени дружно и успешно. К началу зимы стало ясно до очевидности, что борьба с недородом доведена была до благополучного конца, что обсеменение полей удалось обеспечить в полной мере, что продовольственная помощь оказана была везде очень широко, а благотворительная работа Красного Креста и земства проведена также весьма успешно.
Тем не менее оппозиционная печать с самого начала осени стала умышленно раздувать неурожай до совершенно фантастических размеров, а съехавшиеся из мест, застигнутых недородом, депутаты, из левых группировок, щеголяли друг перед другом невероятными небылицами, которые хотя и встречали отпор со стороны более благоразумных элементов той же Думы, тем не менее настроение общественного мнения принимало все более и более повышенный тон, который неизбежно заставлял Министерство внутренних дел засыпать губернаторов запросами в разъяснение получаемых сведений.
Картина получалась весьма странного противопоставления: с одной стороны, более чем утешительные сведения от губернаторов и от земских учреждений и, с другой, — нападки на правительство, напоминающие времена Первой и Второй Дум, организованные в сплошное обвинение в бездействии и замалчивании печальной действительности.
Такой характер думской оппозиции целиком отразился и на внешней форме запросов, получивших характер какого-то преднамеренного обличения правительственной работы, совершенно определенной пропаганды недоверия к правительству и самой яростной борьбы с ним.
Мне пришлось взять на себя нелегкую задачу отвечать на внесенные запросы и отдать немало труда, чтобы придать моему ответу большой объем полного опровержения допущенных преувеличений и заведомой неправды, ввести все дело в его точные и правдивые рамки. Я упоминаю об этой моей речи, чтобы сказать, как много неправды было во всем этом нападении на правительство, насколько вся борьба с неурожаями была ведена им успешно и как напрасны оказались все попытки поднять общественное мнение против правительственной власти тогда, когда правительство, быть может, в первый раз могло сказать по совести, что оно не только не скупилось на средства помощи, но и блестяще справилось с его тяжелою задачею.
Я защищал не себя, а Министерство внутренних дел, Главное управление землеустройства и, еще того больше, земство, широко откликнувшееся на призывы правительства и не знавшее никакого соперничества с ним.
Моя речь закончилась, как сказано в стенограмме, «продолжительными и шумными рукоплесканиями в центре и справа», и моими разъяснениями кончился и весь внесенный запрос, простым переходом к очередным делам.
Второе мое выступление в начале зимы этого года произошло по внесенному правительством законопроекту о выкупе в казну Варшаво-Венской железной дороги.
Законопроект по этому делу был внесен правительством по Министерству финансов, но душою этого дела был официально подписавший проект вместе со мною министр путей сообщения С. В. Рухлов, за спиною которого стояла группа националистов Государственной думы. Внесению проекта в Совет министров предшествовала продолжительная агитация против мысли о выкупе со стороны польского коло[27] Думы и Государственного совета, и немало крови было испорчено ею мне. По существу идея выкупа была финансово выгодна для казны, юридически неоспорима, и, при объективном отношении к делу, не могло бы
