верхнюю палату, потому что, несмотря на существование негласного высочайшего повеления о том, чтобы списки кандидатов в члены Государственного совета составлялись и представлялись государю по соглашению председателя Совета министров с председателем Государственного совета, на практике это никогда не исполнялось, и Столыпину, как и мне, удавалось проводить наших кандидатов, только пока мы были в силе или пока нас ласкали.
Большею же частью назначения шли под разными негласными влияниями, вроде Совета объединенного дворянства, который проводил в последние 3–5 лет в Государственный совет целый ряд назначений из своей среды: графа Бобринского, Струкова, Арсеньева, Куракина, Охотникова и немало других, — не говоря уже о последующих назначениях, в особенности в предсмертную минуту жизни Государственного совета 1 января 1917 года. Мне особенно хотелось достигнуть назначения Поливанова членом Государственного совета за действительно прекрасную работу последних трех лет, но большим к тому препятствием служило то, что его министр, генерал Сухомлинов, не был еще членом Государственного совета. Я доложил государю об этом с полной откровенностью и сказал, что прошу его назначить одновременно и Сухомлинова, хотя и поступаю против совести, но желаю только устранить всякие поводы к трениям между министром и его товарищем, которые неизбежно разрешались бы в ущерб последнему, а это будет огромной потерей для обороны.
Со своею обычною очаровательною улыбкою и простотою государь сказал мне: «Я знаю ваше дурное отношение к Сухомлинову, но уверен, что теперь, когда вы стали председателем Совета, он изменит свой способ держаться. Я укажу ему на это и непременно скажу, что вы просили меня назначить его членом Государственного совета, и в этом вашем поступке он должен видеть все ваше благородство и всякое отсутствие у вас чувства мести. Мне это в высшей степени отрадно».
Ожидания государя не сбылись, и очень скоро ему пришлось самому убедиться в этом, и даже суждено было и дальше постоянно встречаться с наветами генерала Сухомлинова.
На другой день, 5 октября, в день именин наследника, за завтраком и после завтрака на мою долю выпали новые знаки внимания, заставившие долго говорить о себе всю ливадийскую и ялтинскую публику.
Государь демонстративно пил за мое здоровье, поминутно обращался ко мне с разговором, а после завтрака, в вестибюле дворца, императрица, которая не могла долго стоять, села на кресло, подозвала меня к себе, настойчиво потребовала, чтобы я сел рядом, несмотря на то, что государь стоял в отдалении, и около часа вела со мной самую непринужденную беседу на самые разнообразные темы. Одна часть этой беседы глубоко врезалась в мою память потому, что больно кольнула меня и показала всю страстность натуры этой мистически настроенной женщины, сыгравшей такую исключительную роль в судьбах России.
Говоря о том, что происходит сейчас в Петербурге, о том, как приняла мое назначение «эта категория, которая никогда ничем не довольна, но которая всегда указывала на вас как на кандидата на пост Столыпина, когда была им недовольна, а теперь должна, очевидно, начать вас критиковать, раз вы поставлены на вершину власти», — императрица сказала мне: «Мы надеемся, что вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчинения их воле».
Я ответил на это, что и до назначения моего я старался быть вне всяких партий, отстаивая взгляды правительства, и был, насколько умел, независимым, стараясь работать с Думой, как необходимым фактором нашей новой государственной жизни, но не могу скрыть, что мое положение гораздо труднее, нежели положение П. А. Столыпина. У него были свои партии, сначала октябристов, решительно поддерживавшая его, а затем и другая, хотя и более слабая партия националистов, но все же сплоченная известною организациею, умевшая сходиться то с октябристами, то с правыми и, во всяком случае, поддерживавшая его и пользовавшаяся и от него разными преимуществами. У меня же нет никакой партии, и я, по складу своего характера, не могу быть в руках какой-либо группы, которая желает владеть мною и в то же время не может теперь дать мне того, что давали октябристы Столыпину.
Кроме того, и положение всех партий в Думе стало хуже, нежели оно было при Столыпине. Они разбились, стали мельче, боятся быть слишком близкими к правительству, чтобы это им не повредило на выборах 1912 года, и вообще в Думе нет более того сплоченного умеренно-консервативного большинства, которое отвечает моему взгляду на вещи и которое было так необходимо после резкого революционного настроения первых двух Дум.
Я долго развивал эту тему. Императрица внимательно слушала меня и затем неожиданно остановила меня прикосновением руки и сказала по-французски: «Слушая вас, я вижу, что вы все делаете сравнения между собою и Столыпиным. Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие государя — Бог вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России».
Я записал буквально ее слова. Не знаю верно ли выражали они ее мышление, но в ту минуту, как и теперь, мне было ясно одно: о Столыпине, погибшем на своем посту, через месяц после его кончины уже говорили тоном полного спокойствия, мало кто уже и вспоминал о нем, его глубокомысленно критиковали, редко кто молвил слова сострадания о его кончине.
В Петербург я вернулся 8 октября, когда политическая жизнь, — если можно назвать ею начало съезда членов обеих палат, — стала постепенно оживляться. Участились посещения меня разными господами, нащупывавшими почву их возможного влияния, и тут-то выяснилась довольно скоро и вся их разрозненность. Мне стало ясно, что ни у кого, то есть ни у одной из консервативных групп, нет настоящего влияния в Думе. Все сплетничали друг на друга и старались подорвать доверие ко всем,
