не заметив Романа, уходит
куда-то в огород один из его сыновей: высокий, худой и сутулый – кажется тот, кто работает
инженером на комбинате. В это же время в доме слышны причитания Дарьи Семёновны. Значит,
идти нужно туда. Там, наверное, тоже люди, обычно замершие вокруг гроба посредине комнаты.
Роман входит в избу, однако там лишь одна большая грузная Дарья Семёновна, сидящая у
изголовья сухого, почти потерявшегося в гробу, покойника.
– Ой, кормилец ты наш, – в одиночестве, отчаянно и от всей души причитает Дарья Семёновна,
– как же жить-то мне теперь без тебя? Опора ты моя несокрушима-а-я… Скала ты моя гранитна-а-
я…Сколько же ты вынес-то всего, сколько ты пеорежи-ил… Как же я буду-то без тебя, дорогой мой,
любимый Ильюшенька-а? Уж как сладко жилося-то мне с тобо-ой… Как же любила-то я тебя-я…
Как же терпел-то ты меня, дуру старую, непонятливую-ю… Уж каким строгим да властным
мужчиной-то ты бы-ыл! Если уж бывало, что скажешь, так скаже-ешь! Если уж прикрикнешь, так
прикрикне-ешь – это тебе не комар пропищи-ит. А уж если вдаришь по столу, так посуда на пол
лети-ит!
Неловко быть свидетелем таких признаний, хоть и покойнику уже. Бедный-бедный Илья
Никандрович! При жизни-то он никогда не слышал ничего и близкого этим, теперь уже, конечно же,
искренним словам. Десятки лет прожили они вместе с Дарьей Семёновной, и все эти годы она
ворчала на него. Но сейчас в её недовольстве нет никакого смысла. Недовольство уже некому
предъявлять – поставлена в их жизни точка, как предел. И другой жизни не будет. Настало время
на всё прожитое взглянуть в целом. Что было – то и прими как завершённую отчеканенную судьбу,
похожую на горячую, только что отлитую монету.
Роман в смятении. Может быть, сначала следовало зайти в тепляк, переждать чуть-чуть? Может
быть, Дарью Семёновну специально оставили здесь одну, а он вторгся непрошено… Но уйти уже
нельзя – скрип двери выдаст его. Остаётся лишь стоять, не обнаруживая себя.
Наконец Дарья Семёновна успокаивается, оборачивается к тому, кто несчастно и растеряно
замер у порога.
– Проходи ближе, садить вот сюда, – приглашает она, утираясь платком.
Роман идёт, садится на стул около самого гроба, смотрит на осунувшееся лицо печника, нелепо
обрамлённое бумажными искусственными цветочками, так похожими на безделушки Дарьи
Семёновны, когда-то сметённые в ведро умершим хозяином.
Лицо Ильи Никандровича маленькое, совсем оплавленное смертью. Теперь у него уже не глаза,
а чёрные дыры – ох, в какую глубь улетела его душа вместе с глазами! Удивительно, что такой
маленький человечек успел так много перелопатить за свою жизнь. Вот так-то, наверное, и надо.
Вот так-то оно и правильно…
– Вчера умер, – уже успокоенно сообщает Дарья Семёновна, – прямо при мне. Я как раз
пельмешки ему принесла, какие он просил. А он их даже не поел. Так они в тарелке и застыли, –
она снова всхлипывает и едва удерживается, чтобы не заплакать.
– А как он умер? – спрашивает Роман, отвлекая её от слёз. – Сказал что-нибудь?
– Да что он скажет? Он же молчун! И в этот раз опять же никому ничего не сказал. Про тебя вот
только вспомнил…
– Про меня?! – изумляется Роман.
– Про тебя. Передай, говорит, Мишке или Гришке, как его там… Ну, ты же знаешь он всё время
тебя по-разному называл. Только ты не обижайся на него. Он и своих-то детей всегда путал. А если
путал тебя, значит, и тебя своим считал. Так вот, передай, говорит, ему, пусть он простит меня, что
я не показал, как русскую печку надо класть…
Роман чувствует, как у него от этого прощального привета кожа покрывается мурашками. Уж не
придумывает ли всё это Дарья Семёновна, утешая его? Чего это старику не детей перед смертью
вспоминать, а чужого человека? Хотя как такое придумаешь? Да и к чему?
– Я ещё хотела прикрикнуть на него, – продолжает Дарья Семёновна, – чего ты, мол, опять про
свои печки пластину завёл? Лучше пельмени ешь, пока совсем не остыли. Смотрю, а он уже затих,
уже нет его родимого. Умер. Даже пельмешков моих не поел. Так и отошёл с печкой в мыслях …
– Может быть, вам помощь какая-то нужна? – спрашивает Роман, даже приподняв плечи от
внутренней холодной дрожи.
– Да у нас и так мужиков полон дом, – отвечает Дарья Семёновна, медленно кивнув в сторону
235
тепляка. – Справимся. Только ты не обижайся на него, если уж он попросил. И на меня тоже обиды
не держи. Не сердись на нас обоих, ладно?
– Да за что же мне сердиться на вас? – говорит Роман уже в совершенном потрясении.
Почему она сказала «на обоих»? Разве они с мужем не в разных сейчас мирах? Похоже, она
считает, что в одном. Ведь какой-то частью себя она, наверное, ушла туда вместе со своим
супругом.
За оградой Роман останавливается. Ему хочется зайти в тепляк, чтобы взглянуть на
изумительную печку, которую они склали с Ильёй Никандровичем. Но в тепляке его дети, которых
Роман почти не знает. Не поймут они постороннего человека.
Похороны печника совпадают с дежурством. Роман даже рад: по этой причине можно не ходить
на похороны. Илью Никандровича он по-своему уже проводил. А на похоронах будут только его
родственники, ведь стариков обычно хоронят лишь свои…
* * *
С наступлением холодов Роман берётся подрабатывать сторожем в зелёном промтоварном
магазинчике, на полке которого так и пылится никуда не годный приёмник за тридцать два рубля.
Магазину требуется сторож-надомник, то есть такой сторож, в дом которого проведена
сигнализация из магазина. Прежний сторож, живший через забор с магазином, был любитель
выпить и для увеличения своей небольшой ставки умышленно портил сигнализацию, требуя потом
ставки «нормального» сторожа. За эту жадность и вредительство его и уволили.
Романа принимают с готовностью. Заминку вызывает лишь то, что каждые третьи сутки он
дежурит в пожарной части, но Роман заверяет, что в этих случаях его станет заменять жена. На
деле же расчёты нового сторожа просты, а надежды – просто легкомысленны. Смугляне он вообще
ничего не говорит про её обязанности – она и так дрожит от каждого шороха, оставшись дома одна.
Если уж в магазин не влезали за последние пять лет, то почему должны влезть в ближайший год, а
тем более именно в те сутки, в которые он будет на дежурстве? Постоит магазин и так, ничего с
ним не случится.
Завхоз ОРСа Старейкин, теперь обходящий Романа дугой в три метра, обещает в срочном
порядке протянуть сигнализацию, но, несмотря на полученный урок и
